Валериан Правдухин - Яик уходит в море

В этот миг ребята снова взлетели на вышку и, словно псы после удачного гона по красному зверю, высунув языки и запальчиво дыша, обводили всех блестящими, возбужденными глазами: — «Вот, дескать, мы какие! Посмотрите на нас!»

Патька в отчаянии схватился за голову.

— Микола милостливый! Да это же, матри, не наследник! Это же киргиз!

Казак покачнулся, дико взревел:

— Караул! Верните! Остановите!.. Ой баяй! Этта же не наследник! Не наследник!

Он вскинулся и сел верхом на перила, безумно глядя в пространство. Увидев ребят, озверел:

— А вы, олухи царя небесного? Не могли пообождать!

Очумело уставясь на бледного, дрожащего чиновника с трубою, казак чуть ли не впервые в жизни изругался длинною, отвратительною бранью, мешая русские и киргизские слова. Схватился за голову, стукнул себя кулаком по темени и замычал:

— Ух ты, кикимора несчастная! Будь я, анафема, проклят! Лопни мои буркалы!

И, пьяно покачиваясь, пошел вниз с каланчи. Спина его вздрагивала, как от ударов…

Чиновник удивленно посмотрел на ребят сверху вниз голубыми, теперь уж совсем детскими глазами и вдруг свернулся, как балаганный Петрушка: у него подкосились ноги в коленях, голова упала на грудь, повисли руки. Он жалко заплакал:

— Господи Иисусе… А-а-а! Господи… Спаси, спаси, помилуй раба твоего! Ах, да как же это?

Навстречу тройке выметнулась из улицы в поле блестящая кавалькада военных всадников и выстроилась по обе стороны дороги. Впереди всех на белом коне обычно важный, а сейчас жалкий своей толщиной, — начальник штаба области полковник Родзянко. У собора, как паруса перед бурей, заколебались синие и красные хоругви, золотые доски икон, старинные, серые выцветшие знамена, желтые грамоты и сотенные значки…

Таратайка приближалась к городу. По рядам всадников прошелестел вопрошающий шепот. На лицах выросло недоумение. Старший адъютант, подняв брови и раскрыв рот с золотыми зубами, растерянно глядел на начальника штаба. Тот зло ткнул нагайкой в сторону подводы:

— Гони в шею!

Адъютант ринулся навстречу тройке. Схватил коренника под уздцы. Из-под лубочной кибитки высунулось лоснящееся и безволосое лицо толстого Жансупая Талбугенева, известного в крае киргиза-скотовода. Он походил сейчас на обмершую от испуга бабу.

— Сана не керек? (Чего тебе надо?)

Адъютант с перекошенным от злобы лицом занес над ним нагайку, но ударил нарочно по лубку. Слишком богат был Талбугенев.

— Марш с дороги! У, инын…

И блестящий офицер выругался отборной киргизской бранью, какой почти никогда не ругаются сами киргизы. Жансупай суетливо задергал вожжами. Но лошади не хотели сворачивать с дороги. Адъютант хлестнул коренника по ушам, тот взметнулся головою, встал на дыбы в оглоблях и бешено помчался без дороги по степи…

Какой скандал! Хорошо еще, что в городе сейчас не было наказного атамана и начальника Казанского военного округа: они с вечера выехали навстречу наследнику.

Полковник Родзянко набросился на своего адъютанта. Адъютант поскакал в город и накричал на младших офицеров-фельдъегерей. Рыжеватый прапорщик Спирин бросился разыскивать Ипатия Дудакова. Тот сидел, сжав голову руками, у себя во дворе. Прапорщик, совсем еще желторотый мальчишка, не говоря ни слова, взмахнул нагайкой и полоснул ею казака по плечу. Патька охнул, побледнел, схватился за шашку. Его остановили казаки. Офицер распорядился увести казака на гауптвахту.

Венька видел всю эту сцену. Его поразило поведение казаков, остановивших Патьку, когда тот кинулся на офицера. Сияющий день поблек, и торжество, казалось было испорчено вконец…

Высокий чиновник, повалявшись на полу каланчи, теперь снова сидел на вышке с длинной черной трубою. Вздрагивая от испуга, он неотрывно глядел в степь, что-то шепча себе под нос.

Веселое солнце лилось в щели деревянной крыши. Воробьи и ласточки исступленно-радостно щебетали над головами ребят. Алеша и Венька в горестном молчании лежали на сеновале. Видно было, как покойно и тихо кружилась пыль в солнечных полосах. Эти ничтожные крупицы земли, словно далекие планеты, равномерно и важно носились по воздуху. Ребята долго лежали молча. Затем принялись горячо, наперебой сетовать на скорбный случай, клясть Жансупая Талбугенева, посылая ему в пространство благодушные пожелания «лопнуть», «подавиться кобылятиной», «провалиться в тартарары»… Веньке хотелось зареветь от злобы на судьбу, заплакать от обиды за доброго казака Патьку.

Казачонок не был неженкой. Он видел и драки и побои. Сам не раз участвовал в них. Видел убитого Алибая. Слышал хвастливые рассказы казаков о том, как лихо они усмиряли бунтовщиков по городам, как круто расправлялись с женщинами, лупцуя их плетками и шашками. Знал от отца и деда о войне. Да и в поселке редкая неделя проходила без кровавых побоищ. Родители жестоко обходились с детьми, мужья учили жен, молодые казаки схватывались на поляне у старого осокоря из-за душенек, ребята бились, как Венька со Ставкой, за главенство в своей среде. Все эти картины кулачных боев у казаков вызывали одобрение, а часто и восхищение. Так же дрались во дворе петухи, так же трепала цыплят заботливая клушка. А как жестоко схватывались в табунах безумевшие веснами жеребцы, облезлые верблюды и мутноглазые бугаи. Казаки со страстью глядели на эти схватки животных и часто сами устраивали так называемые полюбовные бои среди своей молодежи.

Единственно, что коробило Веньку, это — жестокие издевательства над безответными киргизами, нередкие убийства и увечья батраков. Слишком пакостна и ничтожна, неестественна была всегда причина этих расправ: сломанное колесо, потерянный кнут, плохо сложенное в стог сено, сырые дрова. Чтобы скрыть свое преступление, казакам в худшем случае приходилось лишь откупаться у начальства. Так было и с Тас-Мироном. Скрежеща зубами, он угнал Феоктисту Ивановичу двух баранов и отвез полсотню рублей в Сахарновскую станицу. Об Алибае через неделю уже никто не вспоминал в поселке. Его зарыли в Верблюжьей лощине, никак не отметив могилу. Один Асан-Галей иногда приходил сюда по ночам посидеть на небольшом холмике черной земли.

Сегодня в Уральске природный казак, лучший в области степной гулебщик, Ипатий Ипатьевич Дудаков оказался на глазах у всех в положении киргиза. Рыжий офицеришка стеганул его так, что у него проступила через рубаху кровь. И что же? Молокосос в мундире после этого еще кричал на казака и затем приказал станичникам отвести его в будку, а сам спокойно поехал прочь.

Венька с недоумением и мукой поглядел на Осипа Матвеевича, оказавшегося тогда у каланчи, но седобородый поэт, хмурясь, отвел глаза в сторону. Да и остальные казаки вели себя так, будто это их не касалось или они не заметили вовсе позорного зрелища. Кто дал этому рыженькому офицеру с погонами в одну звездочку власть большую, чем всем уральцам? Венька не понимал, в чем тут дело, но в ту же минуту пробудилась в нем глухая ненависть к слепой силе, которой боялись казаки. Венька испытывал при этом ту же горячую, нетерпеливую злобу, которая охватывала его всегда, если он не мог распутать бечеву на перемете. Надо бежать на Урал, солнце, рыба, товарищи давно ждут его, а тут мертвая нитка так скрутилась, что никак не найдешь конца. Хочется рвать ее, грызть зубами, втоптать в грязь, как и этого рыженького офицера.