Пётр Ткаченко - Кубанские зори

До этого времени я с женой и семейством жил хорошо и никаких предположений, чтобы бросить семейство и уйти куда-то, никогда у меня не было. Но после этого, ровно через год, явилось у меня непреодолимое настроение куда-то уйти из станицы и покинуть свое семейство. Куда и зачем, я не мог даже сам себе ответить. И в 1924 году уже в мае месяце я, не найдя слов сказать своей жене, что ухожу без всяких причин, секретно ушел. И вот уже тридцать два года, как ушел из родной станицы, от родного семейства и до сих пор нет настроения вести с ними хотя бы переписку. Иногда является настроение поехать, посмотреть на свою родину, где я родился, провел детство, школьные годы и жил почти до сорока лет, но тут же мне становилось стыдно показаться людям своей станицы, которые, наверно, все знают, что я ушел тайно, оставив семейство, без всяких конкретных причин.

Живу я сейчас возле станицы Гривенской на хуторе Лебеди. Первые четыре года я не имел пристанища, работал батраком. Потом нашел себе хозяйку, и мы сошлись. Живу своим домом, работаю в колхозе. Конечно, когда-то, кто-то прочитает мое откровение и, может, подумает, что я после тяжелой болезни не мог нормально судить. Но здесь были посторонние люди и люди с хорошим образованием и не могли дать никакого заключения. Судите меня, как хотите, но это надо мною действовала воля какого-то невидимого сверхъестественного существа. Современные ученые говорят, что у всякого человека есть судьба и что судьбу свою можно взять в свои руки и орудовать ею. Нет, это неверно. Если что человеку предназначено судьбою, то это — неизбежно. Я знаю, и думаю сейчас, что люди будут судить меня за это по-разному. Но я не боюсь никакого суда, потому что предание мое справедливо.

Эти явления были, есть и будут, но современные люди их стыдятся выявлять. Они считают, что этим они подрывают современную науку и лично свой авторитет…»

Эти рассказы могут показаться описаниями разных историй и разных судеб, и только соединенные вместе, встретившиеся во времени, может быть, и составляют более-менее полную, единую картину трагедии. Внешняя сторона — биографическая, и внутренняя — потаенная, необъяснимая, загадочная, — сошлись в единой картине…

Тут открывается что-то запредельное, вдруг обнажается то, что пошатнувшимися оказались такие основы человеческого существования, которые не могут быть порушены ни при каких обстоятельствах… Не только ведь странно, но и противоестественно, что человек оставляет вдруг на произвол судьбы жену и шестерых детей… Легче всего было бы объяснить это боязнью расправы, тоталитарным режимом и так далее, как это у нас обыкновенно и зачастую спекулятивно делается. Но к этой истории такое объяснение не подходит. Тут нечто совсем иное. Он, Моисей Корнеевич Чорный, ведь и сам казнился и терзался тем, что все так странно сложилось… Может быть, это следствие всего пережитого им — утраты родства, утраты чувствования человека человеком, при которых рассыпается жизнь, теряя свой смысл и значение. Может быть, это и есть свидетельство того, что душа человеческая, потраченная однажды войной, тем более надорванная войной междоусобной, братоубийственной, в свое прежнее положение уже не возвращается…

Нам же остается только попечалиться над этой странной историей, так как осуждать ее бессмысленно, а поправить невозможно…

Уничтожить Рябоконя, уже изловленного в плавнях, для новой власти не составляло никакого труда. Так она и поступала с особо строптивыми и непримиримыми «бело-зелеными», которые конечно же не были никакими ни «белыми», ни «зелеными», но скрывающимися в камышах казаками, жителями этого приазовского края, не вполне понимавшими, откуда свалилась на них такая немилосердная напасть, почему им вдруг не оказалось места на родной земле… Так бы расправились и с Ря-боконем, но тут был особый, далеко не рядовой случай. Уничтожение его неизбежно получило бы широкую огласку и сделало его мучеником, для власти еще более опасным, чем при жизни. Его и без того громкое имя, поразительный авторитет и всеобщее уважение приобрели бы еще большую силу. Ведь только на него надеялись люди, с его именем связывали тогда свое избавление от терзающей их души напасти, окончательного разорения и погибели.

Новой власти нужно было морально уничтожить Рябоконя, дискредитировать в глазах общества, выставить бандитом, а не народным защитником. И такой пропагандистский факт, уничижающий Рябоконя, был найден, причем настолько сильный, что и восемьдесят лет спустя прицельно эффективен. И сейчас, как только речь заходит о Рябоконе, тут же вспоминают о трагедии 1921 года, происшедшей в Екатерино-Лебяж-ской пустыни, в мужском монастыре на Лебяжьем острове, что под станицей Брюховецкой. Там, где была коммуна «Набат», якобы рябоконевцы расстреляли сто двадцать коммунаров, не пощадив ни старого ни малого? Вот образчик такой пропаганды, кочующей и до сих пор, к сожалению, по патриотическим изданиям: «Ненастной осенней ночью на первую на Кубани коммуну «Набат» напала банда Рябоконя. Она перебила, зарезала, сожгла заживо сто двадцать коммунаров, в подавляющем большинстве — женщин и детей. Не пощадили ни одного, даже крохи» («Патриот», № 9, 2003) Да, действительно изверги, прочитавши такое, подумает и сегодняшний неосведомленный читатель. Но в личном деле Рябоконя, которое мне удалось разыскать, ни о чем подобном не упоминается. Будь Рябоконь хоть как-то причастен к этой трагедии, там было бы все расписано…

На самом же деле — это пропагандистская легенда, изготовленная для дискредитации Рябоконя, чтобы утвердить его в общественном мнении как бандита и разбойника. И поскольку она была выдумана позже, когда имя Рябоконя действительно стало легендарным на Кубани, где сказочники не посчитались даже с тем, что трагедия на Лебяжьем острове произошла в 1921 году, когда Василий Федорович еще не был тем легендарным Рябоконем, а повстанческим отрядом, оставленным в плавнях Ула-гаем, командовал некто Кирий.

Удивительно, что эта легенда продержалась столь долгое время. Но ведь ясно, почему. Такой тип человека, устойчивый к произвольным переменам и насилиям, был опасен как тем преобразователям жизни, так и последующим, тем более он опасен нынешним авантюристам. Подлинно народный характер не нужен тем, кто совершает дело антинародное… Именно потому с такой последовательностью вытравлялось из сознания его имя, даже тогда, когда ушло поколение людей, его знавшее, и, казалось, ушло в прошлое его время…

О том, что на самом деле произошло на Лебяжьем острове, в бывшем мужском монастыре, что не повстанцы уничтожили коммунаров, а чоновцы расстреляли, а потом и взорвали монахов в подвалах монастыря, об этом людям узнать было просто неоткуда…