Ольга Лепешинская - Путь в революцию. Воспоминания старой большевички.

А в периоды, когда она жила дома, затевались всевозможные балы и приемы, обычными посетителями которых были губернатор, полицмейстер, промышленники, духовенство и офицерство.

Пожалуй, я не ошибусь, если скажу, что было в моей матери что-то от Вассы Железновой. Изобразив в своей пьесе энергичную, широкого размаха, но черствой души женщину, Горький несомненно создал яркий и очень типичный образ капиталистки. Именно такой была Елизавета Даммер. Разве не характерной была ее экономность в тех случаях, когда она давала нам деньги на завтрак? Перед уходом в гимназию мы получали от нее не более трех-пяти копеек. И это при ее-то богатстве!

Квартира у нас была огромная — одиннадцать комнат. И все-таки всегда в ней было тесно от людей. И не столько от детей (хотя и их было немало — шестеро), сколько от многочисленной прислуги. К ней относились две горничные, кухарка, прачка, повар, и повариха, дворник, кучер. Кроме того, у нас почти постоянно обитали репетиторы (двое младших, Наталия и Дмитрий, учились плохо и всегда нуждались в наставниках).

Вместе с нами жила также тетка, Анна Васильевна, с двумя детьми. Ей была отдана под начало прислуга и доверены все домашние дела. Но для меня самым первым и самым лучшим человеком была Аннушка — моя кормилица. Женщина доброй, ласковой души, она-то и была для меня настоящей матерью. Я глубоко к ней привязалась; и она, очевидно, относилась ко мне так же.

К прислуге в нашем доме относились по-разному. Мать — высокомерно. Для нее все эти Аннушки, Матреши и Дуняши были не более как молчаливые исполнители ее приказаний. Однако мы, дети, не могли примириться с подобным отношением к людям. В конфликтах между матерью и прислугой и я, и мои сестры всегда брали сторону слабых. Высокомерие матери вызывало в нас протест и осуждение. Бывало, по каким-нибудь пустякам мать выругает Аннушку или прачку Матрену, накричит на них — а я уж бегу к ним, в людскую или на кухню, и спешу утешить. А иной раз и поплачу вместе с ними, разделяя незаслуженную обиду.

Вспоминается, как я впервые вступила в спор с матерью.

Детские радости — скромные радости, хотя иной раз ребенку и кажется, что в них заключена вся жизнь. Жила у нас во дворе коза Машка. Не знаю, что в ней было особо примечательного, но только любила я ее очень. И вот что однажды произошло.

Летним днем Аннушка извлекала из большой четвертной бутылки вишни и складывала их в какую-то посудину, готовясь варить кисель. Откуда ни возьмись прискакала Машка, ткнула рогами посудину — и вишни покатились по земле. Гулявшая тут же птица — куры, утки, индейки — с криком и кудахтаньем принялась клевать ягоды. Пища эта понравилась и козе. Прошло с четверть часа — и Машка захмелела. Ведь вишни-то были пьяные! А затем последовал финал. Коза увязалась за мной, вошла в дом, узрела свое отражение в большом стенном зеркале и решила подраться с двойником. Удар, другой. Рога, конечно, крепче зеркала. Еще удар — и раздается звон разбитого стекла…

Разумеется, — всеобщий переполох. К месту происшествия сбежались все домочадцы, и разгневанная мать приказала немедля пустить козу под нож.

— А я не дам! Ни за что не дам! — крикнула я с вызовом и загородила собой Машку.

Не знаю, что подействовало — то ли нежелание меня огорчать, то ли мой решительный вид, — но мать больше не повторяла своего приказания; и козу оставили в покое, «помиловали».

Непокорность была в моем характере уже тогда. Нередко я перелезала через забор в чужой сад или пользовалась для этой цели заранее сделанным отверстием. Там я до отвала наедалась малиной или смородиной. И хотя в нашем саду была своя ягода, чужая казалась мне слаще. Ну, а если на улице разыгрывалась непогода, я с неменьшим удовольствием удирала на кухню: меня интересовало, как работают и что говорят «люди».

Визиты эти мне строжайше воспрещали. Но именно поэтому они казались особенно соблазнительны.

Правда, долго мне там не удавалось пробыть. Не проходило и десятка минут, как меня начинали разыскивать. Бывало, слышу встревоженный голос Аннушки: «Оля, Олюшка, ты где-е?» — и я сейчас же, быстрехонько прячусь под стол.

— Что, не заходила сюда барышня Оля? — спрашивает Аннушка, появляясь на кухне.

— Давеча толклась тут, а сейчас не видать что-то, — с невинным видом отвечает повар, лукаво косясь на мое убежище.

Кончается тем, что меня отыскивают, извлекают из-под стола и тащат к матери. Физически нас никогда не наказывали, но строгая нотация матери была не менее неприятна.

Помогало это, однако, мало. Меня, например, всегда возмущало, что мы, хозяева, едим в столовой, сидим за отлично сервированным столом, а вот Аннушка почему-то должна есть в людской, деревянной ложкой и только щи да кашу. Не раз, в виде протеста, я усаживала ее в столовой рядом с собой; но ее, конечно, удаляли; и тогда я тоже демонстративно вставала и уходила обедать в людскую — есть те же щи и кашу. Поначалу надо мной смеялись, а потом и наказывали за такое поведение. Позднее же, когда я повзрослела, стали попросту издеваться.

Привязанность моя к Аннушке была настолько сердечна и глубока, что когда ее по какой-то причине уволили, — я заливалась горькими слезами. Пораскинув своим детским умишком, потосковав, я решила отыскать Аннушку и остаться с нею жить. Раньше несколько раз она ходила со мной через всю Пермь к одной своей знакомой. Туда-то я и отправилась на поиски своей кормилицы.

Вот и знакомый домик. Стучусь. Открывает сама Аннушка. Не могу передать, как она была поражена при виде питомицы — крошечной девчушки, ушедшей так далеко из дому. Схватив меня на руки, она тут же отправилась к нам, на Монастырскую. Наше появление прекратило тревогу, поднявшуюся в доме в связи с моим исчезновением.

С уходом Аннушки жизнь моя и в самом деле переменилась. Сказывалось, видно, и то, что я стала старше. Изменились мои забавы. Иногда, в поисках интересного, неизведанного, я забиралась в лодку и одна совершала на ней длинные прогулки по Каме. Зимой пристрастилась к конькам. Появились у меня и товарищи, причем чаще всего это были дети соседей — простых, трудовых людей. Среди них я чувствовала себя отлично; и меня совершенно не трогали выговоры матери за то, что я провожу свое время с теми, с кем мне встречаться «не полагается»; не трогало и прозвище «уличная девчонка», данное ею же.

Чаще и охотней всего играла я с Петюшкой, сыном нашей прачки Матрены, горбатым мальчиком. Иногда, тайком, уходила в полуподвал, где он жил со своей матерью и где ютились другие наши слуги. Наблюдая их скудную, тяжкую жизнь, я задавалась вопросом — отчего эти люди прозябают в полутемных, сырых помещениях, а мы живем в роскоши?