Ольга Лепешинская - Путь в революцию. Воспоминания старой большевички.

Попыталась было эта троица играть с Лениным, соединив свои усилия. Поначалу Ильич как будто стал проигрывать. Однако сдаваться — не в его натуре. Он сосредоточенно думает. «На его огромном лбу, с характерными „сократовскими“ выпуклостями выступили капельки пота, голова низко наклонена к шахматной доске, глаза неподвижно устремлены на тот уголок ее, где сосредоточен был стратегический главный пункт битвы… Ни единый мускул не дрогнет на этом, словно вырезанном из кости, лице, на широких висках которого напряглись синеватые жилки…» Но торжество «тройственного согласия» оказалось преждевременным:

«Двумя-тремя „тихими“ ходами упорный противник „антанты“, под шумок ее преждевременного ликования, создал совершенно неожиданную для союзников ситуацию, и „боевое счастье“ им изменило.

С этого момента лица их все более вытягиваются, а у Ильича глаза загораются лукавым огоньком. Союзники начинают переругиваться между собой, попрекая друг друга в ротозействе; а их победитель весело-превесело улыбается и вытирает платком пот со лба» (П. Н. Лепешинский. «На повороте»).

Владимир Ильич с его непосредственностью и умением всей душой отдаваться развлечениям, доступным нам в условиях ссылки, веселился вместе со всеми.

Вспоминается одна из вечеринок. После чая мы устроили танцы. Зинаида Павловна Невзорова, жена Кржижановского, отлично танцевала падеспань, я лихо отплясывала русскую, к нам присоединились другие… А потом мы устроили пение.

Фридрих Вильгельмович Ленгник обладал хорошим сильным голосом. Он и запел первым любимую нами песню, сочиненную Глебом Максимилиановичем:

После этого Василий Васильевич Старков наладил пение хором. Он у нас обычно и был «главным дирижером», даже создал нечто вроде хора из ссыльных. Запели сначала «Варшавянку», переведенную с польского Кржижановским. За «Варшавянкой» последовала «Вы жертвою пали в борьбе роковой…»

Но была у Старкова одна слабость: исполнять хором печальную украинскую песню «Така ж ии доля». И вот зазвучало:

Владимир Ильич, как мы знали, не был равнодушен к музыке. А так как в ссылке иной музыки, кроме пения, не было, то он порой и отводил в нем душу. Однако тягучая «Така ж ии доля» была вовсе не в его духе. Очевидно, наше меланхолическое завывание порядком прискучило всем; и поэтому, когда Ильич воскликнул с азартом: «К черту „Таку ж ии долю“! Давайте-ка зажарим „Смело, товарищи, в ногу!“», — все были довольны.

Хор мгновенно переключился и грянул:

Владимир Ильич взмахивал в такт руками и с увлечением пел:

В эти минуты он отдавал себя пению целиком — энергично притопывал в такт ногой, и в глазах его сверкало не только веселье, но и глубокий революционный энтузиазм.

Вдосталь насладившись пением, мы как-то незаметно перешли к разговорам о своих — то есть партийных делах.

Кончилась эта памятная встреча. Все разошлись. Ульяновы уехали к себе в Шушенское, но связь Владимира Ильича с Пантелеймоном Николаевичем не прерывалась. Они переписывались по поводу шахмат, но из тех же писем мы узнавали и о жизни семьи Ульяновых. Каждый раз с нетерпением ожидали мы весточки из Шушенского. А вспоминая Ленина, говорили о том, как замечательно сочетается в нем умение непринужденно веселиться со способностью вести серьезнейший разговор о политических проблемах, говорили о его личном обаянии, которое привязывало к нему людей на долгие годы.

Вот и 1900 год. Начало нового столетия. Помню, в тогдашних юмористических и публицистических журналах не было недостатка во всякого рода предсказаниях, носивших совершенно курьезный характер. Мы, революционеры, не задавались прогнозами на грядущие десятилетия, но твердо верили в победу революции и думали над тем, что необходимо делать в настоящую минуту для ее торжества.

Новый год был замечателен тем, что 29 января для тех из ссыльных минусинских социал-демократов, кто был арестован одновременно с Лениным, в 1895 году (в шутку их называли «декабристами», по дате ареста — 8 декабря), заканчивался срок ссылки.

Морозная сибирская зима тянулась для нас на этот раз особенно долго. В ожидании заветного дня мы деятельно готовились к долгожданному отъезду, мечтали о будущем, о том, как вновь примемся за революционную работу. Правда, дальнейшая жизнь представлялась в тумане, но главное в ней — борьба за освобождение России от гнета самодержавия, за создание революционной марксистской партии — было ясным и стояло в центре всего.

Владимир Ильич, готовясь к отъезду, продумал организацию нашей революционной деятельности после выхода на волю. О своих планах построения партии, о создании общероссийского социал-демократического органа, вокруг которого будет развертываться вся работа социал-демократов практиков, Ленин сообщал нам в общих чертах. Но каждому из нас в отдельности он давал совершенно конкретные советы, проявляя при этом большую заботливость. Пантелеймону Николаевичу он сказал:

— Вы семейный, и вам будет лучше всего поехать сначала в Омск. Я уже списался с главным врачом Омской железнодорожной больницы, который женат на сестре Веры Фигнер. Он дал согласие принять Ольгу Борисовну к себе, фельдшерицей. В Омске вы проживете некоторое время — до тех пор, когда я смогу вызвать вас для подпольной работы в Россию.

Собираясь в обратный путь, молодая часть ссыльной колонии вела себя довольно беспечно. Но Ленин, несмотря на всю свою занятость, нашел время, чтобы подумать и позаботиться обо всех, и принял в организации поездки самое деятельное участие.

Еще за месяц до отъезда я получила от Владимира Ильича письмо. В нем он давал два дружеских наказа: приготовить хорошо крытый зимний возок для моей маленькой дочки и меховой мешок. Кроме того, он просил заготовить «на всю отъезжающую братию» тысячи две замороженных пельменей. Советы эти были очень кстати, и я с признательностью оценила внимание и предусмотрительность Ильича. Мать я была еще молодая, неопытная, а нам своего детеныша надо ведь было везти ни мало ни много — пятьсот верст до станции железной дороги в зимнюю стужу.

Стали мы вдвоем с Пантелеймоном Николаевичем готовить крытый возок. Возок получился хоть куда. Мы его тщательно обили плотными ткаными сибирскими коврами. А для девочки я смастерила замысловатую шубку — мешок из двойного слоя беличьего меха, с капюшоном; она наглухо застегивалась спереди и снизу. Но… я переусердствовала: в этой шубке и в этом возке Оля так обливалась потом, что в конечном счете простудилась на первом же отрезке нашего пути — при переезде из Ермаковского в Минусинск.