Марта Шрейн - Эрика

— А ты не спрашивал у отца, сколько людей умерло в лагере от непосильного труда, холода и голода за последние 15 лет? А ведь это цвет российской интеллигенции.

Володька понял, что по–французски ему не ответить и по–немецки тоже. Все подзабылось, и он заступился за отца по–русски:

— Он не виноват. Ему надо план выполнять. А продуктов мало отпускают. Но если отец не справится, так другого поставят, а отца еще и в саботаже обвинят. Тоже посадить могут. Мать ждет–не дождется, когда он на пенсию выйдет.

Пристально глядя на Володьку, Александр сказал:

— Я не об этом. Вот ты спрашивал как–то, зачем мне все эти книги? Учиться — моя потребность. Французский мыслитель Люк де Вовенарг жил в эпоху Возрождения. А как метко выразился, будто меня имел в виду: «Нет покровителей надежней, чем наши способности». В следующий раз я тебя угощу вином, которым меня снабжают, а сейчас я Саньку жду. Живу я получше, чем твой отец, хоть и не на воле. Я нужный человек. Руссо еще точнее выразился: «Из всех общественных положений самое независимое от судьбы и от людей — положение ремесленника». Я убедился в правоте этих слов. А от сумы и тюрьмы ни крестьянин, ни князь, ни король зарекаться не могут. Историей доказано.

Уже по–немецки Володька возразил:

— Но от смерти знания тебя не могут спасти. Вон как ты натренирован, чтобы самому защищаться.

— Речь идет не о смерти, а о качестве жизни. Если ты согрелся, иди домой, да скажи Саньке, чтобы не приходила, пока метель не стихнет.

Александр взял гитару и стал ее настраивать. Володька нехотя поднялся. Ему хотелось еще поговорить.

— Так я завтра приду, Александр Павлович?

— Да, — ответил тот. — Нам надо потренироваться. Работы у меня почти нет, — помолчал и добавил, — если, конечно, Саньки у меня не будет.

Санька. Из симпатичной крестьянской девчонки она превратилась в красивую бабу. Ума у нее, конечно, не прибавилось. Пословица «С кем поведешься, от того и наберешься» не про нее. Что делать? Александр Гедеминов по–своему любил Саньку и был бесконечно благодарен судьбе за то, что эта женщина послана как компенсация за отнятую свободу.

Санька прибегала к нему два раза в неделю, но зато уж страсти в мастерской бушевали до утра.

Хлопнула наружная дверь. Это Санька. Она потопала в сенях, сметая снег с валенок, зашла, положила узелок на полочку и затрещала: «Володька не велел мне идти. А что мне метель? Нет, думаю, все равно пойду. Я котлет пожарила, борщ сварила и еще пирогов напекла. А вдруг метель три дня будет?

Александр, не обращая внимания на ее болтовню, поцеловал Саньку в красную от мороза тугую щеку. Хотел помочь ей раздеться. Но она как всегда дернулась: «Я сама».

Посиневшими пальцами пыталась она расстегнуть пуговицы на своем ватнике. С трудом справилась. Александр в точности изучил каждое ее движение. Сейчас она снимет платок и верхнюю одежду, валенки, как всегда влезет не в теплые тапочки, которые он ей сшил, а в деревянные башмачки, потому что они «смешно хлопают». Пойдет к печи, откроет заслонку и станет греть озябшие руки, посиневшие от мороза и ветра ноги выше колен, где заканчиваются чулки, не доходя до панталон.

— Почему? — думает Александр, — почему она от двери не скажет тихим, нежным голосом: «Сашенька, я так замерзла, согрей меня». Он перецеловал бы ее пальчики, горячим дыханием согрел ее колени и уже не смог бы никогда покинуть ее. Но тогда это была бы не Санька, а другая женщина — женщина его мечты.

Александр смотрит, как Санька крутится у огня, отбрасывает все посторонние мысли и концентрирует внимание только на предмете своих бесконечных радостей. Он подходит к ней, целует в шею и привычно спрашивает: — Дверь–то закрыла на крюк?

— Закрыла. Подожди, я еще не согрелась. Сначала поужинаем, — Санька снова дергается, кидается к своему узелку, накрывает на стол, бежит в кабинет, стелит постель, подбрасывает дрова в камин, меняет свечи на столе, закрывает за собой дверь и возвращается к столу.

Александр открывает бутылку коньяка, наливает понемногу в стаканы, один протягивает Саньке: «Выпей». Он смотрит на нее и медленно пьет свой коньяк. Санька, как всегда, выпивает залпом, прислушивается к себе и довольная говорит: «Пошло по жилам, сейчас согреюсь».

Александр, улыбаясь, смотрит на нее и думает: «Глупенькая ты моя радость, сейчас тебе будет совсем жарко». Ставит стакан на стол, подходит к Саньке и, целуя, начинает медленно раздевать, оставляя ее в одних башмачках. Перед ним прекрасное пышное молодое женское тело. Оно трепещет под его чуткими руками. Последняя посторонняя мысль: «Насладимся перед разлукой. Уж постараюсь, чтобы эти ночи грели ее до глубокой старости».

Ужин забыт на столе. Александр берет на руки свою женщину и, толкнув плечом дверь в кабинет, несет ее на привычное ложе.

За окном воет вьюга, в камине потрескивают дрова. От окна ли дует, а может, от жаркого дыхания возлюбленных, но пламя свечи мечется и мечется по потолку.

Что было, что будет, чье сердце когда и чем успокоится — никому неизвестно. Только рай земной сейчас здесь, где он и она вдвоем, женщина и мужчина.

Оставим на время молодого князя Гедеминова, потому что пора познакомить читателя с новыми персонажами нашего романа, на первый взгляд не имеющими никакого отношения к нашему герою. Но как знать, когда и где пересекутся их пути. Вернемся в голодный 1933 год.

Преподавательница московского медицинского училища, бывшая баронесса Эрика фон Рен, а в советское время — просто Эрика Мартиновна Фонрен, поехала на похороны своей бабушки в бывшую немецкую колонию Дармштадт тоже бывшего Таврического края. То, что она теперь увидела там, повергло ее в шок. Все говорило о вымирании. Она собралась было уже возвращаться в Москву, когда к ней подошла худенькая и высокая удивительно красивая девочка. Баронесса Фонрен спросила ее по–немецки:

— Ты чья?

— Я Аделина Квиринг, — ответила девочка серебряным голоском.

Баронесса помнила о гибели ее родителей и подумала: «Как девочка быстро выросла».

— Я пришла вас спросить, может, я смогу поступить куда–нибудь учиться в Москве? — девочка с надеждой смотрела на баронессу. Та задумалась. Потом сказала:

— Наверное сможешь. Только справку возьми у председателя, что ты сирота. Сейчас бедных власть учит. А по–русски хорошо говоришь?

— Нет, я совсем не знаю русского языка. Говорят, у нас в доме говорили по–русски, но я была тогда грудным ребенком.

— Хорошо, собирайся в дорогу, я тебя возьму с собой. Поживешь немного у меня и поступишь на курсы медсестер. А потом будешь жить в общежитии. У нас тесновато, из восьми комнат нам оставили только две. В одной мы с Лизой, дочкой, ей десять лет, а в другой мой старший сын Фридрих. Ему девятнадцать лет. Фридрих учится в Политехническом институте. А здесь тебе оставаться нельзя, с голоду умрешь.