Марта Шрейн - Эрика

— Хороши, спасибо. Я в долгу не останусь, — ухмыльнулся Попов и повернулся к начальнику. — Какой рапорт написать начальству? Хороший?

— Ну, конечно, Анатолий Севастьянович. Разве мы вас плохо принимали?

— Нет, приняли хорошо, — растягивая слова, ответил Попов, а потом добавил: — Вот ты, князь, сапоги мне пошил. Обул вроде меня. И я тебя «обул». В бане бабонька, ох аппетитная, мне спинку веником… Потом я ее… Понимаешь, о ком говорю? На руках вынес ее из бани… Бабам, знаешь, какой буйвол нужен? Я ее там уходил…

В глазах Александра появился стальной блеск. Левая рука потянулась к сапожному ножу. Он все понял. Еще секунда… Но начальник бросился к нему и повис на руке.

— Миленький, не погуби. Бабе ничего не сделалось, — лихорадочно шептал он на ухо Александру, затем повернулся к Попову. — Анатолий Севастьянович, пойдемте. Сапоги вы взяли хорошие, идемте выпьем…

Прикрывая собой Попова, начальник торопился к выходу, оставив Александра в ярости. Это напомнило ему, что его гражданская война еще не окончилась.

На следующий день, когда уехал Попов, охранник пришел с горькой вестью: дочка начальника повесилась, и принес записку от нее.

«Сашенька, дорогой, — писала Санька. — Он вынудил меня пойти с ним в баню. Грозился расстрелом тебе, отцу, матери и Володьке. Он на все способен. Беги, если сможешь. И прости меня. Я тебя любила. Прощай. Саня».

На похороны его не позвали, и никто из Санькиных родных Александра не навещал. Только охранник снова принес записку, уже от Володьки. Записка была на немецком: «Дядя Саша, ты знаешь о нашем горе. Отец боится за меня и запретил к тебе временно ходить. Записку уничтожь. На воле такое творится! Всех сажают как изменников Родины. Только и ждут люди доноса. Маршалов объявили изменниками. Все. Пришлю весточку, если что. Володька».

Через несколько дней Александра вызвали на допрос. За ним пришел незнакомый конвоир.

— Что еще случилось? — спросил угрюмо Александр.

— Не велено разговаривать. У нас новый начальник теперь, — и шепнул, — начальник с женой и сыном арестованы за измену Родине. И вам плохо будет.

«Это Попов! — догадался Александр. — Ладно. Жив останусь — расквитаемся».

На допрос он пришел совершенно спокойным. Допрашивала его «тройка», и она же судила. Александр взвешивал каждое слово. Он боялся чем–нибудь навредить Санькиной семье.

— Сам все расскажешь, Гедеминов, или нам найти средство развязать тебе язык? — спросил угрожающе чекист.

— Сам расскажу, — ответил Александр, — все, что знаю.

— Так какие сведения и кому передавал за границу?

— Единственный раз попросил передать моей семье, что я жив. Сапоги шил начальнику и всей его семье. Ну, а дочка его приставала ко мне: научи, научи чему–нибудь. На рабфак хочу, чтобы на врача выучиться. Память у нее плохая была. Не мог я ее научить. Но любила она меня, баба же, как откажешь? Да и я был неравнодушен к ней.

— Ну, а парня чему ты учил?

— Мальчишки все мечтают стать летчиками, а этот бредил Чапаевым. Все хотел, как Чапаев, в красные командиры. Я его учил верховой езде. Какой же командир, если на лошади держаться не умеет?

— А еще чему учил? — продолжал спрашивать следователь.

Александр подумал: «Все равно все выяснится. Надо говорить полуправду» — и сказал:

— У него в школе с немецким туго, потому что память плохая, так я с ним разговаривал по–немецки. Это облегчало ему учебу. И математике учил.

— И математику можешь преподавать? — спросил снова главный.

— Да. Когда я воевал в армии генерала Дончака, меня учили, чтобы я мог потом дальше учиться. За эти годы в лагере я многое усвоил. У меня в мастерской на полках книги по философии и высшей математике.

— Он еще и хвастается, что воевал в армии Дончака, — сказал сидящий за столом.

Старший по званию прервал его:

— По крайней мере не врет. Ладно, уведите. Пусть работает. Его мы отправим в Карлаг. Пользы от того, что расстреляем, не будет, мастер он на все руки.

Уже выходя, Александр услышал: «Не велено его приговаривать к расстрелу».

«Значит, свободы мне не видать. Где эти Карагандинские лагеря? И сколько же продлится в России этот бедлам?» — с тоской думал Александр.

* * *

«Гедеминов Александр Павлович, 33 года, князь. Осужден пожизненно, направляется в Карагандинские лагеря…» В деле было все: и прегрешения гражданской войны, и навыки, приобретенные в лагере, и, конечно же, особые приметы — татуировка на правой ладони, левша. «Содержать под особым надзором, опасен. Использовать только по полученным в лагере профессиям, создать условия для работы». Такова была резолюция на его личном деле.

С этим багажом Александр прибыл в Казахстан, в местечко Долинка. К своему удивлению, здесь он встретил много дворян. Ткт был и молодой граф Петр Гарабурда, с которым князь Александр вместе учился в Пажеском корпусе в Петербурге. Они встретились на разгрузке угля и успели друг другу многое рассказать по–французски. Охранник, стоявший недалеко, прислушивался, но из этой «белиберды» понять ничего не мог и утратил к ним интерес. Его задача охранять, чтобы не сбежали. Граф сообщил, что за забором, в женской зоне, много жен и дочерей дворян, например, он видел княжну Мари Володарскую. Она работает санитаркой здесь, в больнице. «Помните, князь, вы с ней танцевали на детском празднике на Рождество? А я ревновал к вам, мы были еще детьми» — сказал граф Петр. У обоих стало светло на душе от воспоминаний. Они не виделись с детских лет и теперь с интересом рассматривали друг друга. Александр Гедеминов отметил про себя, что граф Петр был всегда маленький и полный. Он таким и остался. Небольшого росточка, но теперь худой, граф очень походил на француза. Он вспомнил и его мать, маленькую француженку.

— Я здесь художник — сказал граф — Выполняю заказы начальства, рисую портреты красных вождей. Меня сюда перевели недавно. А вы, князь Александр, чем вы здесь занимаетесь?

— Даже и не знаю, как назвать то, что я тут делаю, — засмеялся Гедеминов. — Холодное оружие, ножны к нему, гравировкой занимаюсь, сапожник я еще, часовщик, столяр. У меня здесь, а еще раньше в Карельском лагере, кличка была Князь–левша. Не потому, что я могу блоху подковать, нет, я не такой умелец. Просто, если вы, граф, помните, я левша.

— Как же, помню, с вами в Пажеском корпусе на занятиях нам, правшам, было трудно. Тут же клинок из рук выбивали. Ну, я вам лучше о здешних порядках поведаю. О негласных. Здесь цвет русской интеллигенции, недострелянной в гражданскую. И что еще интереснее, в женской половине — жены расстрелянных партийных работников. И самое странное, здесь же отбывают наказание бывшие палачи и охранники. А актеров и актрис сколько! Здесь свой клуб, там они репетируют спектакли и выступают перед начальством. Для них, как и для других творческих работников, созданы все условия. Только в неволе работают. Трудно здесь бывшим партийным. Они ничего не умеют делать, на фабриках и заводах работают. А вообще–то я рад встрече. Конечно, это грустно, что мы здесь оказались… Ну что ж? Честь имею, — раскланялся граф Петр.