Марта Шрейн - Эрика

* * *

Прошло шесть месяцев Александр Гедеминов освоился и даже получил привилегии, как и в Карельском лагере. Ему разрешалось спать в мастерской, он мог ходить в клуб к актерам, на спектакли. Начальник намекнул ему, что он свободен до 12 ночи, пока актеры не разойдутся. Его приглашали на спектакли, он пил вино с начальством и актерами, играл на гитаре, танцевал цыганочку и целовался с актрисами. Александр Гедеминов решил жить в меру своих возможностей и предоставленной ему в неволе свободы. Он вошел в силу, из него била энергия, которая притягивала к нему женщин. Он вдруг обнаружил, что готов любить каждую актрису, и находил, что каждая хороша по–своему. Он просто называл каждую «радость моя». Обычно после полуночи актрисы снимали костюмы дам XIX века и надевали казенное. И каждый раз он слышал шепот: «Сашенька, приходите завтра в гримерную». Или: «Александр, я жду вас до спектакля в реквизиторской. Я договорилась, там никого не будет». Или: «Саша! Завтра на том же месте жду. Я люблю тебя!» «Князь, не очень благородно с вашей стороны уклоняться, если дама ищет с вами встречи!» Или: «Не связывайтесь с простолюдинками, мы же с вами дворяне».

Александр Гедеминов улыбался. Для него сословие, к которому принадлежала женщина, в данном случае не имело никакого значения. Жениться он не собирался. Одна за другой, они все быстро надоедали ему. Что–то в них его не устраивало в человеческом плане. Это было новое поколение женщин, которых он не понимал. Воспитанные советской властью, они были все такие активные, что просто убивали в нем всякое желание продолжать интимные отношения. Все почему–то пытались управлять им. Тогда как он себе совсем по–другому представлял женщину, которая будет рядом с ним. Ему не нравилось стремление женщин быть наравне с мужчиной. В этом смысле его устраивала Санька. Она была послушна и как будто растворялась в нем, угадывая его желания: хочет ли он работать, занимается ли, или ищет любви с ней. Она не навязывалась, вовремя исчезала или также вовремя кормила его, ухаживая, как добрая няня. Он с грустью вспоминал ее иногда, но честно признавался себе, что, конечно же, в жены взял бы существо более возвышенное. Для него идеалом была пушкинская Татьяна. Все эти актрисочки, балерины… Он любил их, он был им всем благодарен за то, что скрашивали ему лагерную жизнь. Но Александр еще помнил последний бал в Петербурге, который давал отец. И как готовились родители к 300-летию дома Романовых. Как величественно смотрелась мать рядом с отцом и как отец гордился ею. Нет, он, Александр, еще не встретил даму своего сердца, но чувствовал: должно, должно что–то произойти. Кончится неволя, и хотя бы частично осуществится его мечта. И еще — сына, наследника, родила бы ему жена. Пусть хоть он получит наследство, которое оставил ему отец в швейцарском банке. И хорошо, чтобы сын мог жить в родовом поместье.

Именно об этом частенько думал молодой князь Гедеминов, в то время, как шил туфельки женам и дочерям начальников. Одним словом, он по–прежнему обслуживал все лагерное начальство.

Не очень страдали в заключении и творческие работники. Глядя на то, как вдохновенно работают скульпторы и художники, можно было сказать одно: они старались не замечать, что их лишили свободы. Для них главным была работа и то, что им не мешали творить. Этого же хотел и Александр Гедеминов.

Однажды на территории лагеря он встретил профессора Тринкверта. Александр помнил его еще с детства, профессор лечил их семью. Александр сам подошел к нему и представился:

— Я князь Гедеминов. Здравствуйте, господин профессор. Вы меня не помните? Это было давно… Вы меня и моего брата лечили…

— Постойте, постойте! Вы сын князя Павла Гедеминова! Как же, помню. Вы так похожи на вашего батюшку!

Профессор был несказанно рад встрече, но постоянно кто–нибудь проходил мимо, настороженно прислушиваясь, и, видно, ничего не понимая: князь и профессор говорили по–французски.

— Это бывшие большевики, — объяснил профессор. — Им трудно. Они даже русский язык плохо знают. Сидят здесь и тоже ищут общения. А когда надо — предадут или вывернут разговор наизнанку. Так что по–русски — ни–ни. Ну, а запретят говорить на иностранном, станем молчать. Целее будем.

Александр спросил:

— А вы, профессор, почему здесь? Продали англичанам секрет русской гриппозной палочки? — и добавил: — Совести у новых властей нет.

— Увы. Мне нечего вам ответить. Я работаю в больнице. Этот корпус для лагерного начальства. Здесь хорошее снабжение медикаментами. Шкаф, конечно, заперт. Я должен сначала составить список лекарств с указанием для кого и для чего они нужны, потом инспектор выдает лекарства и снова закрывает шкаф на ключ. Вообще их трое, они круглосуточно меняются. Сидят у двери, бездельники. Они подшивают мои отчеты и сдают их на проверку, наверное, светилам более высокого ранга. А тот корпус, за стеной, там в основном умирающие от туберкулеза заключенные. Им лекарства не положены. Да еще приводят рожениц из женского лагеря.

— Что? — удивился Александр.

— Советское правительство расстреливает своих партийных работников, а их семьи получают пятилетний срок. Они здесь на перевоспитании. Наверное, вы уже про это слышали. Здесь же и наши девочки от шестнадцати лет и выше. По ночам начальство вызывает их на беседы. Потом рождаются дети. Особенно усердствует некто Попов А. С., участник гражданской войны. Такой кривоногий, небольшого роста, маньяк. Только актрис ему запрещают трогать. Но начальство его ценит и смотрит на все сквозь пальцы. Он инспектирующих девочками угощает. В местных яслях треть детей от него. Ребенок никогда не узнает, какой прекрасной и юной была его мать и каким подлецом — отец. Их судьба ужасна.

Лицо Александра стало каменным, и он сказал:

— Значит Попов здесь. Мы с ним знакомы. Я намерен ему счет предъявить. Цена счета — его жизнь. У меня нож, а у него спина. Не очень хорошая, но сойдет. Метну нож метров с десяти, и ему конец.

— У вас что же с ним? — профессор удивленно смотрел на Александра — Может, не надо? Бог с ним. Господь разберется. Подумайте, вы же князь, а он — мразь.

— Нет, профессор. Я жалею, что при первой встрече позволил ему жить. Тогда еще нам было по шестнадцать. В Карельском лагере была у меня женщина, любила она меня. Попов надругался на ней. Нет, не насиловал. Но пообещал ей уничтожить и меня, и всю родню, если она добровольно не пойдет на это. Нас она спасла, хотя ее семью все равно арестовали. А она покончила с собой. Попов заслуживает смерти. Я еще о нем кое–что знаю. Это он мне сам рассказал… Преступник чуть ли не с рождения.

— Не знаю, не знаю, князь. Вы, наверное, в душе воин. Все ваши предки были военные. А я врач, обязан лечить. Подождите. Я понимаю. Месть сладка в вашем возрасте. Но вы еще так молоды. Да, молодость. Это значит уметь любить и ненавидеть… И все же воздержитесь, не подвергайте себя риску.