Марта Шрейн - Эрика

— Вы о чем? — удивилась Мари.

— О том, чтобы не жить на нищенский оклад Советской власти. Она нам многое должна. Но мы компенсировали, — ответил Эдуард.

Гедеминов поменял тему разговора и сказал:

— При первой возможности куплю фортепьяно. Будем вечера устраивать. Еще друзей в городе найдем. Долго жить в семейном общежитии мы не будем. Построим новый дом… Конечно, здесь относительная свобода, пока не выберемся на волю за кордон. Я наметил себе цель и сделаю все для того, чтобы наши дети жили в свободной стране. В Париже ждет нас моя матушка и брат Илья. Дал бы Господь увидеть их в здравии. Ну, господа, — обратился он к графу Петру и Эдуарду, — выпейте со мной.

Задержавшись еще минут на пятнадцать за столом, княжна Мари собралась уходить, сославшись на поздний час.

— Я вас провожу, Мари, — поднялся вслед за ней граф Петр.

— Еще же только десять часов вечера, — сказала им Адель, но муж остановил ее, дав понять, что у этой пары свой интерес.

— И мне пора в свою комнату, — встал следом за ними Эдуард. — Юный князь Альберт спит, а мы мешаем.

Оставшись вдвоем с мужем, Адель прижалась к нему и, смеясь, сказала: — Ну, Сашенька, таким я тебя еще не видела. Набрался ты сегодня.

— А как же? — удивился муж. — Первый день свободы моей дорогой жены. Я бы еще остался за столом. Но все меня оставили. А может, князь хочет сегодня пить до утра. Побудь со мной.

— Дорогой мой главнокомандующий, — шептала Адель ему, — ты славно потрудился. Оставим питье на следующий раз. Пойдем спать. Мне так хочется быть с тобой!

Между тем граф Петр тоже опьянел от вина, от свободы и от того, что княжна рядом. Он проводил Мари до дверей ее комнаты. Было самое время объясниться и попросить ее руки, но вместо этого граф, сам не зная почему, предложил:

— Мари, завтра воскресенье, устраиваться нам на фабрику только в понедельник. Давайте сходим, погуляем в парке. Мы его проезжали по дороге из лагеря.

— С удовольствием, дорогой граф, — ответила обрадованно Мари.

Он пожелал ей спокойной ночи, первой ночи на воле, раскланялся и пошел в свою комнату.

А Мари легла впервые за последние 16 лет в белоснежную постель, обняла подушку и заплакала от счастья. Она поняла, что друзья ее не оставят. Теперь можно написать письмо в Москву бывшей жене ее брата и, может, даже свидеться с племянником, князем Николенькой. Ему должно было исполниться двадцать пять лет. Она думала: «Какой он теперь, Николенька? Похож на брата или нет?» Мари вспомнила о войне, и снова закрался в голову страх. Живы ли они? Потом мысли о свободе, о графе Петре снова вернулись к ней, и она, поверив во все хорошее, наконец с улыбкой провалилась в сон.

* * *

Князя Александра Гедеминова все последние дни мучил вопрос, рассказать или не рассказать Адель о своем внебрачном ребенке от княжны Невельской. Ему очень хотелось увидеть старшего сына. Но, поразмыслив, вспомнил обещание, которое дал Невельской. И сказал себе: «Это не только моя тайна. А значит, надо молчать. При первой возможности поеду посмотреть на сына».

А на фабрике оказалось много бывших заключенных, и одна из женщин узнала князя Гедеминова:

— Да помню я его! — говорила она женщинам. — У него кличка была Князь–левша. Его как раз привезли, когда меня выпускали уже.

Ее приятельницы, тоже отбывавшие наказание за преступления своих мужей и всегда собиравшие обо всех информацию, с любопытством спрашивали:

— А за что он сидел? Мы же раньше вышли из лагеря и не знали его.

— Конечно, мы по ошибке срок отбывали. Наши мужья, да и мы члены большевистской партии. А этот князь белогвардеец. Родственник самому царю. Нюра же уже рассказала это вам.

— О! Как интересно! Был князь, а теперь сапожником работает. Да. Дворянство растворилось в рабочем классе и как сословие исчезает…

Воспитанные советской школой в ненависти к старому строю, женщины издали разглядывали белого офицера, князя Гедеминова.

— Сидит теперь, работает. А небось, дай ему пулемет — он нас всех перестреляет, — говорила одна комсомольская активистка другой. — Как же, тридцать лет заключения зря не дают. Таких надо было расстреливать, а не выпускать на волю. Даже не замечает нас…

А Гедеминовы наконец смогли оформить свой гражданский брак. Для них началась новая жизнь, пусть с ограничениями, но не в зоне. Адель мечтала: «Как получу паспорт, поеду на Кавказ искать следы дочери». Муж же мечтал о том времени, когда сможет съездить сначала в Москву, увидеться с сыном, потом в Сибирь на могилу к отцу и проверить — на месте ли золотой запас Дончака. «Хотя, — думал он, — куда ему оттуда деться. Для жилья эта гористая местность не годится. Только холодная северная река несет мимо свои воды. А за тридцать пять лет, что прошли после смерти отца, ель наверняка стала могучей и корнями обняла прах отца. Белки живут на ней… Скажу отцу, что род наш продолжился и что я не осрамил нашей фамилии и тайну, доверенную мне генералом Дончаком, сохранил».

Конец первой части.

Дочь

Высоко в небе летал кобчик. Его острый глаз обозревал холмистую степь и маленькие домики, разбросанные на большом расстоянии друг от друга. Солнце уже взошло и осветило чистую речку и девочку–подростка, стоящую на берегу. Осенний ветерок трепал ее платьице. Девочка наклонилась. Мелкой стайкой проплывали серебряные рыбки. «Прощай, речка, и вы, рыбки, прощайте. Я никогда больше сюда не вернусь, я лечу на свободу. Прощайте все. Я еду к отцу. У меня есть отец». Оглянувшись по сторонам на безлюдный берег, она громко крикнула: «Солнышко мое родное, я иду на свободу! У меня папа есть!»

Эрика, от счастья не спала всю ночь. Она еще не совсем осмыслила все сказанное ей директрисой, которая вручала ей свидетельство о рождении. Оно было новеньким. Его выписали совсем недавно. Вместо графы о месте рождения стояло: «Воспитанница детского дома». В графе «мать и отец» — прочерки. Фамилия утратила первые три буквы. Вместо Фонрен осталось Рен. А вместо имени Эрика она получила имя Ирина. Директриса завела ее в кабинет и посадила напротив себя. Сначала она говорила ей, как вести себя на воле, о поведении. Потом заговорила о фамилии, что неприлично в наше время иметь барскую фамилию.

— Приставка фон, как ты уже знаешь, была у баронов. Тебя в школе, наверное, обзывали баронессой?

— Да, — тихо ответила Эрика.

— Ну вот. А как будут реагировать в городе твои ровесники на эту фамилию? У тебя будут вечные проблемы. Имя я тебе тоже поменяла. Теперь ты Ирина. Помни никто, кроме официальных лиц, не будет знать, что ты немка. Но я обязана указать национальность в свидетельстве о рождении. А теперь самое главное, девочка. Радоваться или огорчаться услышанному ты не должна. О том, что мать твоя умерла, сообщил нам твой отец. Да, отец жив. Родители твои немцы. Отец твой узнал от кого–то, что сестра его Лиза, твоя тетя, умерла, а тебя сдали в приемник–распределитель. Он написал туда, что мать тоже умерла, а сам он женат вторым браком и дочь хотел бы забрать к себе. Письмо переслали нам. Мы через комендатуру навели справки о твоем отце и решили тогда тебя не возвращать. Самому ему спецкомендатура, где он стоит на учете, отлучиться и приехать к нам пока не разрешает. Ну, теперь ты взрослая, тебе самой решать, что делать. Твои родители перед Советской властью очень виноваты. Отец так и не отказался от приставки фон. Ну и немцы они. К тому же только девять лет назад закончилась война. Люди немцев ненавидят и всегда будут ненавидеть. Но ты была послушной. К сожалению, переросток. Тебе шестнадцать лет. Будешь работать на обувной фабрике. Направление тебе уже выписали. Конечно, там надо будет два года учиться. Будут платить небольшую стипендию. Деньги экономь, дели их на части. Кое–какие вещи мы тебе выдадим. Одно платье школьное дадим, а другое, на каждый день, ситцевое.