Шапи Казиев - Ахульго

«В то же время 50 человек охотников, со всех частей отряда, бросились в реку и с неимоверными усилиями переплыли ее; некоторых из них сносило течением к самому Ахульго, и хотя они выходили на берег под сильнейшим неприятельским огнем, тем не менее почти все успели спастись от вражеских пуль. Вслед за этим натянули два каната и сделали опыты для устройства парома на бочках и на бурдюках; но все попытки кончились неудачей, потому что страшная быстрина течения и подводные камни решительно препятствовали переправе на пароме. Видя невозможность устройства паромной переправы, генерал Граббе пришел к убеждению, что единственным средством к переходу войск на левый берег реки может быть прочный мост, и потому на другой же день решил приступить к работе; охотников отозвали обратно в лагерь. 1-го и 2-го августа приготовлялся сруб и свозились материалы к месту переправы, а 3-го мост не доходил до противоположного берега всего только на 5 сажен. Горцы, видя наше намерение построить мост, вырыли на берегу ямы, чтобы укрыться в них от артиллерийского огня, и отсюда стреляли по рабочим; но скоро их выгнали сосредоточенными выстрелами артиллерии и стрелков, расположенных по берегу.

В то же время семь человек отличных пловцов переплыли реку и снова натянули канат, с помощью которого на левый берег перекинули лестницу, и по ней быстро переправились застрельщики и три роты, что послужило сигналом ко всеобщему бегству мюридов из завалов.

Таким образом, в несколько часов, почти без всякой потери, в виду неприятеля, совершена была переправа через реку, представлявшую для неприятеля все средства упорной обороны.

На другой день, т. е. 4-го августа, 2 батальона Кабардинского полка и два горных орудия переправились по вновь устроенному мосту на левый берег и заняли там позицию. Во все это время потеря отряда заключалась в 3 убитых и 37 раненых нижних чинах. Того же числа произошло небольшое дело с горцами, занявшими чиркатинские сады; но после непродолжительной перестрелки неприятель очистил их. Милиция Ахмед-хана Мехтулинского заняла Чиркату и при помощи постов наблюдала за дорогами из Аргвани, Игали и Чиркея. 5-го августа партия из андийцев и гумбетовцев, около 200 человек, взошла на высоты над позицией генерал-майора Лабинцева и начала тревожить нашу колонну; но посланные против нее две роты согнали ее с высот и заставили рассеяться.

6-го и 7-го августа возводились на левом берегу Койсу две новые батареи для легких орудий и мортирок, а 8-го числа они уже открыли по замкам огонь, настолько меткий, что он положительно не давал покоя мюридам, не позволяя им даже переходить из одной сакли в другую».

Под угрозой теперь оказалась и последняя переправа, соединявшая блокированное Ахульго с остальным миром. Сделав несколько демонстративных залпов и по ней, артиллерия смолкла. У канониров кончились заряды. Их скоро доставили через новый мост, но было велено не открывать огонь до особого распоряжения.

Лагерь Граббе пришел в движение. Войска распределялись по новым позициям. Пулло прикидывал, как воспользоваться создавшейся ситуацией, если Граббе объявит штурм. Галафеев, считавший, что Граббе бесцеремонно позаимствовал у него важнейшую тактическую идею, рвения не проявлял и только буквально исполнял распоряжения командующего. Другие командиры возбужденно носились по лагерю в предвкушении скорого конца компании.

Граббе, уверенный, что Шамиль теперь у него в руках, решил предъявить ему новый ультиматум. Он желал увидеть перед собой поверженного и смирившегося имама. Такая победа была бы несравнимо значительнее во всех отношениях. Крушить Ахульго ядрами, а затем брать штурмом то, что останется, Граббе уже не желал. В этом ему не виделось исторического величия. Граббе хотел не просто победы, он жаждал триумфа, который бы затмил славу предшественников и вознес его на недосягаемую для злопамятного Чернышева высоту. Триумфа, которым бы гордились не только дети, но и самые дальние потомки Граббе.

– Нет сомнения, что в войне с цивилизованным народом, привыкшим к некоторым удобствам, такая блокада принудила бы какую угодно крепость к сдаче, – объявил он своим генералам.

– Но горцы, не зная никаких удобств в жизни, довольствуясь весьма малым, воспламененные фанатизмом и удерживаемые неограниченным влиянием Шамиля, не решаются сложить оружие. Хотя все, начиная с Шамиля и кончая последним мюридом, отлично сознают, что их дело проиграно и мысль о победе над нашими войсками обратилась в несбыточную мечту, имам не хочет выдавать своего сына аманатом, как я того предварительно требовал. Он надеется еще, по крайней мере, на выгодные условия капитуляции и свободный пропуск из Ахульго. Он предлагает мне в аманаты одного из ближайших родственников своих. Но как Шамиль имеет племянника в Петербурге, представленного им два года тому назад генералу Фезе в залог своей покорности, который облагодетельствован правительством, и несмотря на то, в продолжение этого времени Шамиль не переставал действовать против нас, то я не мог согласиться на его предложение. И поэтому объявлю ему, что если он не представит своего сына, то я не вступлю с ним ни в какие переговоры. Нельзя теперь ручаться, что мы достигнем предположенной цели одним обложением и действием артиллерии. Но по крайней мере я употреблю все средства прежде, нежели решусь на новый штурм. Кроме избежания несомненной и большой потери в людях, я предпочитаю на некоторое время блокаду еще и потому, что сдача Шамиля и его мюридов военнопленными произвела бы в горах более морального влияния, нежели самое взятие замка Ахульго и смерть его защитников. Такой пример, неслыханный в горах Кавказских, нанес бы окончательное поражение учению, прельщающему горцев призраком независимости, и лишил бы сподвижников Шамиля всякого влияния на общество.

Биякай тоже был охвачен волнением. Он чуял, что наступает его звездный час. Если Шамиль будет побежден, то и Чиркей не долго оставался бы независимым. А значит, власти назначат туда своего пристава. Лучшего случая и представить было нельзя, чтобы избавиться от сильного соперника. Да что там избавиться! Биякай решил навсегда разделаться со старым противником Джамалом.

Выждав, пока Пулло останется в штабе один, Биякай рьяно взялся за дело.

– Господин полковник!

– Генерал, – поправил его Пулло.

– Господин генерал! – снова начал Биякай.

– Генерал-майор, – уточнил Пулло, хотя все еще носил полковничий мундир.

– Господин генерал-майор, – услужливо кивал Биякай.

– Этот Джамал все дело портит!