Анн Бренон - Нераскаявшаяся

Я не помню, как долго шла обратно, ломая руки в отчаянии, как пришла к Боне Думенк. Я шла ночью, избегая городков и деревень, я почти ничего не ела. Я сделала небольшой крюк на север, чтобы кое–кого предупредить. На второй день я пришла в Верльяк, где встретилась с Пейре де Клайраком, братом Кастелляны. Он очень испугался, когда я постучалась в двери, но, услышав, какие ужасные новости я принесла, тут же ринулся в Монклер, в Кверси, чтобы предупредить доброго человека Пейре Санса. Бог так захотел, чтобы добрый христианин сразу же нашел другое безопасное убежище. Мессер Пейре говорил нам еще до своего ареста, что когда он придёт во Флёранс, нам следует как можно скорее найти его друга Пейре Санса и привести к нему. И что, если Бог так захочет, им обоим удастся восстановить Церковь, начиная с Гаскони, для всех их братьев и для всех добрых верующих.

Пейре де Ла Гарде и его ученик Пейре Фильс, и Санс Меркадье. Смогут ли они теперь скрыться? И Гийом из Акса, брат Старшего? И все остальные. Я не переставала повторять их имена, чтобы хоть немного утешиться. Андрю де Праде. Амиель де Перль. Арнот Марти. Рамонет Фабре из Кустауссы. И тут меня пронзила острая боль. Ведь были еще Фелип де Талайрак и Гийом Белибаст. Где же Бернат, Бернат?!

Меня привели и поставили перед Монсеньором Бернардом Ги. Братом Бернардом, как он сказал. Я не ела ничего четыре дня. Была грязной, изможденной, но всё же дрожала от гнева. И когда я смотрела в лицо инквизитору, этот гнев только усиливался. И гнев мой был таким, что я не чувствовала больше страха. Я смотрела прямо в холеное лицо этого хорошо откормленного человека, имевшее, однако, какой–то болезненный цвет. Очень маленькие глазки почти вылезали из орбит. Он не казался злым, несмотря на суровое выражение, которое придавал своему лицу. Но это именно он послал Понса Амиеля, и Фелипу де Тунис, и Пейре Бернье на смерть в огне.

Я хуже понимала его слова, чем речь его молодого помощника. Он тоже говорил медленно, цедя и разделяя слова. Но он плохо знал здешний язык. Потом он забылся и стал говорить со мной по–латыни, а один из монахов переводил. У него был красивый и звучный голос, у этого инквизитора, голос напевный и угрожающий, и я боролась с собой, чтобы не поддаться соблазну этого голоса. Этих интонаций отцовских упреков. Этих терпеливых и умиротворенных объяснений и уговоров. Если я откажусь исповедоваться, и если я откажусь признаться во всём, что знаю, то это ничего не даст, потому что факты моей связи с ересью подтверждены, как бы я ни клялась в обратном, многочисленными свидетельствами против меня. И в таком случае мне грозит вечное заточение в Муре. А если я к тому же, из–за своей проклятой гордыни и дьявольского упрямства осмелюсь отказаться раскаяться и просить воссоединения со святой Церковью, апостольской и Римской, то в таком случае, он вынужден будет передать меня в руки светской власти как закоренелую и упорствующую в ереси, дочь тьмы, отлученную и проклятую.

Я отвечала на его вопросы быстро и кратко. Теперь мой гнев был заглушен страхом. Я не пыталась лгать, но скрывала правду. Я сознавалась и изворачивалась. Но ни разу я не сказала, что раскаиваюсь. Он не смог заставить меня это сделать. И я говорила только то, что он и так уже знал. О том, что я пыталась помочь Пейре Отье, еретику, бежать из Бёпуэ. Но я не произнесла имени Гийома Меркадье, потому что надеялась, что на него еще никто не донес. Я говорила коротко, как только можно. Я призналась, что была верующей в еретиков, и была ею всегда, с самого детства. Он спросил меня, не мои ли это мать и отец в таком случае навязали мне эти заразные доктрины еретиков. Я не ответила. Он спросил меня, скольких еретиков я видела, и кому из них я поклонялась. Поскольку я не поняла вопроса, он очень сухо уточнил, что поклоняться — это значит простираться перед ними и просить их благословения. Я ответила, что да, и также, что я ела благословленный ими хлеб и участвовала в их неблагочестивых церемониях, и всячески служила и помогала им. И что я верю, и всегда верила, что они — добрые люди, и добрые христиане, и только они одни могут спасать души.

Он спросил меня, видела ли я, как Раймонд Дюран из Бельвез и его брат Думенк из Рабастен поклонялись еретикам. Я отказалась отвечать. Я также отказалась отвечать о Кастелляне Дюран и о семье Саллез из Верльяк, и о Боне Думенк из Сен — Жан Л’Эрм. Когда он стал настаивать, я просто ответила, что нет, не видела. В то же время, я понимала, что не особенно его и интересую. Он собирал против них, против нас всех свидетельства, где содержались весомые доказательства. А лично я его вообще не интересовала. Он не желал посвящать мне много времени. Во всяком случае, моя судьба была решена, и я для него была всего лишь еще одной верующей в еретиков, одной из многих, долженствующих получить по заслугам. Он смотрел и не видел меня. Всё, чего он хотел — это заставить меня сказать, что я знаю о других добрых людях, до которых он еще не добрался, и не доберется, если Бог так захочет. Но это, к сожалению, от меня не зависит. До Пейре Санса и Санса Меркадье. Кто теперь осмелится защищать их? Кто их спрячет? Я и в самом деле ничего о них не знала. У них было достаточно времени, чтобы покинуть свои убежища в Монклер и в Борне. А если бы я знала, куда именно они отправились, то все равно не сказала бы. Но и он тоже знал, что только теряет со мной время, что от меня ему не будет никакой пользы. Гнев и усталость сделали меня очень нервной. Я ерзала и не могла стоять неподвижно перед ним, как положено. Внезапно он пристально посмотрел на меня своими маленькими холодными глазками. Будто впервые меня увидел.

— Что это у Вас на шее, Гильельма Маури?

Я попыталась закрыть руками грудь, но он позвал стражника. И опять этот человек схватил меня за руки, больно скрутил. Он потянул за длинный шнурок, вытащил кожаное украшение из–под моего несчастного платья. Потом, по знаку инквизитора, сорвал украшение у меня с шеи и поднес к нему.

— Амулет?

Я закусила губу, я попыталась объяснить ему, что это всего лишь сарацинское украшение, которое мой брат принес из Тортозы. Нет. Он ничего не хотел знать. Он держал украшение в руке и ему нужно было подходящее для него объяснение. Я слышала, как он говорит о предрассудках, о колдовстве, о дьяволах и неверных, но не хотела этого слушать.

Когда меня отвели обратно в камеру, я не ощущала даже гнева. Всё во мне словно умерло. Моё сарацинское украшение было так дорого для меня, как средоточие моего сердца. Я знала, что никогда больше не увижу ни моего брата Пейре, пастуха, ни Берната. Всё кончено.

Тем же вечером, когда я, измученная отчаянием, лежала, свернувшись в клубок на соломе, дверь со скрипом открылась. Но это был не стражник. Я увидела высокую фигуру, одетую в доминиканскую рясу. Человек медленно подошел ко мне и склонился надо мной. Когда он заговорил, я узнала его. То был помощник инквизитора.