Анн Бренон - Нераскаявшаяся

— Монсеньор Бернард Ги? — спросил он иронически.

— Новый инквизитор Тулузы, — подтвердил добрый человек и нахмурился. — Везде говорят, что нас ждут еще более ужасные преследования… Кажется, все священники получили указания провозглашать с амвона, что отряды доминиканцев заполонят все приходы, чтобы призывать жителей к покаянию и доносам. А возможно также, добровольные доносчики, так же, как и многочисленные профессиональные шпионы уже пущены по следам старых доносов и признаний. Наш Старший, добрый христианин Пейре из Акса, советует нам сохранять осторожность и мужество.

Гильельма, сидя за прялкой, тоже подняла голову и внимательно глянула на четверых мужчин, собравшихся у очага. Она без всякого удивления отметила, что Бернат побледнел от гнева, что добрый человек Фелип погрузился в размышления, что Гийом Фалькет загрустил, и явно собрался уходить. Но ее поразило жесткое и напряженное выражение лица ее деверя Гийома. Правильные черты послушника утратили всю свою соблазнительность и мягкость. Бычок словно готовился ринуться в атаку. Словно собирал силы для нападения. Придет ли день, когда он станет человеком Божьим? В отличие от Берната, который чуть ли не скрежетал зубами от злости, на лице Гийома Белибаста то и дело отражалась немая борьба с отчаянием.

Гильельма отвернулась, встала, прошлась по фоганье, потом выглянула за двери, чтобы посмотреть, все ли спокойно снаружи. Всем своим сердцем она призвала успокаивающие ее образы: ласковое и умиротворенное лицо доброго человека Пейре де ла Гарде, синий взгляд старого христианина Пейре из Акса. Она вспомнила доброе лицо свого отца, Раймонда Маури, черты матери, Азалаис, вечно скорбные от переполнявших ее чувств. Она вспоминала своего брата Пейре, бродившего по другую сторону гор и покрепче прижала к телу сарацинское украшение. Они будут хранить мужество, всегда будут мужественными и упрямыми, все верующие, и мужчины, и женщины, и добрые люди, приходящие ночью, потому что Инквизиция удвоит свои удары; она будет жалить свои жертвы с еще большей меткостью, с еще большим рвением, сея повсюду ужас. Желтые кресты бесчестья, тюрьмы, нищету и ненависть, хлеб горечи и воду страдания, ползучую ложь и страх. Вероломство и отречение.

И смерть. Смерть без утешения.

Она стала бормотать про себя, больше не в силах сдерживаться:

«Отче святый, Боже правый добрых духом, Ты, который никогда не лгал, не обманывал, не сомневался и не ошибался, не дай нам умереть в мире, который не от Бога…»

И словно отзвук ее мыслей, позади себя она услышала звучный и чистый голос Фелипа де Кустаусса:

— Есть две Церкви. Одна гонима, но прощает. Другая владеет и сдирает шкуру. За всех нас я молюсь Отцу небесному. Отче Наш, который на небесах, да святится имя Твое, да приидет Царствие Твое, да будет воля Твоя…

Это была жизнь, которая нравилась Гильельме. Жить именно так и самой давать жизнь. И ринуться в эту жизнь, словно птица в небеса, со всем восторгом юности. Она безраздельно растворялась в радости, потому что за чистой небесной красой этой новой жизни скрывались еще более высокие небеса, истинное небо, которые еще прекраснее, еще яснее, чем небо мира сего. И когда она слушала речи добрых христиан, горизонт этого неба становился более доступным. Гильельма распознавала те же чувства в глазах Берната, в которые она погружалась, и чувствовала, как ее тяга к нему становится радостной, словно рассвет. Словно сон о горах, которых она давно не видела. Когда пришла весна, она понесла в своем чреве ребенка Берната. И эта новость, несмотря на все угрозы и ловушки князя мира сего и его марионетки, инквизитора, тоже была обетованием света.

Так же считал и сам Бернат — он сиял от счастья, сидя за станком в маленькой мастерской Думенка Дюрана. Как обетованием была для него она сама, Гильельма, ее руки, ее тело, ее сладостное желание, ее упрямая надежда. Иногда Бернат смотрел на нее таким глубоким взглядом, что она просто терялась, растворялась в нем. А если он продолжал так глядеть на нее, то она постепенно тонула в мрачных водах этого взгляда. И очнувшись, не могла понять, видела ли она бесконечную радость или бесконечную печаль в его глазах. Вне себя от счастья, выбравшись, наконец, из глубоких вод его взгляда, она инстинктивно, в одном порыве тянулась к Бернату. Она приближалась, ей хотелось дотронуться до него, когда он вот так неподвижно сидел рядом. Она прижималась к его стройной спине, чувствовала под рубахой шелковистое тепло его тела; она жалась к нему еще сильнее и ложила ему руки на лоб или на плечи. Он медленно откидывал голову назад, и его черные, как смоль, волосы оказывались у самого сердца Гильельмы. Иногда, заметив удивленный взгляд голубых глаз Кастелляны Дюран, Гильельма, слегка сконфузившись, отодвигалась от своего мужа, и обе молодые женщины обменивались улыбками.

Но сегодня обычно смешливая Кастелляна была очень озабочена. Вся мастерская, где делали вьюки, а именно, двое мужчин и их жены, собравшись вместе, обсуждали печальную судьбу Бараньоны. Бараньона Пейре, добрая верующая, честная вдова, пожилая и совсем больная, вынуждена была бежать из Сен — Сюльпис в начале весны. Бернард Ги, новый инквизитор Тулузы, тщательно изучив толстые тома архивов своего ведомства, где содержались реестры допросов несчастных, арестованных его предшественником в 1305 году, сравнил их с тем, что говорили другие подозреваемые в преступлении ереси и представшие перед его трибуналом. Для Бараньоны даже не стоял вопрос о том, чтобы явиться в Тулузу и предстать, как этого требовал закон, перед Инквизицией, а потом следовать в Нарбоннский замок — в тюрьму, где держали таких, как она. Ведь ее допросили бы наново и, естественно, сравнили бы ее показания с новыми доносами. А если учесть то, что она уже признавалась в симпатиях к ереси несколько лет назад перед предыдущим инквизитором, то это означало, что она находится в непосредственной опасности быть обвиненной в повторном впадении в ересь, и, таким образом, пойти прямо на костер.

Поэтому старая Бараньона, которая, однажды тяжело заболев, уже получила утешение из рук Мессера Пейре Отье, и потом выздоровела, должна была, в тяжелом состоянии, почти парализованная, оставить свой большой дом в Сен — Сюльпис на Тарне и бежать ночью, как воровка, в сопровождении зятя, Понса Райне, мужа ее дочери Бернарды. Она нашла приют у доброго христианина Пейре из Акса, на границе с Гасконью, в Бепуа, в каммас храброго эмигранта из Бургундии по имени Арнот Маурель. Как и все бургундские эмигранты, прибывшие сюда, Арнот и его брат Перрин были добрыми вальденсами, хоть и еретиками, согласно их правилам и верованиям, но братьями по духу, абсолютно солидарными с Церковью Божьей против Инквизиции и Церкви, которая сдирает шкуру.