Анн Бренон - Нераскаявшаяся

— Как там наши добрые люди? — переспросила дама. — Сейчас они бежали из долины, которую методически прочесывает Инквизиция. Они нашли приют на плато д’Айю. Твой отец, Гильельма, теперь почти все время помогает им или сопровождает их, как и твой брат Гийом. Теперь я сделаю все возможное, чтобы помочь вам встретиться с добрым Гийомом Маури…

Себелия Бэйль мягко улыбалась, в ее очень ясных глазах блистали лукавые искорки. Гильельма была восхищена и поражена светлой и глубокой красотой дамы. «Вокруг нее словно распространяется ореол добра», — говорил о ней Пейре Маури. Эта женщина обладала исключительной добротой, и это выражалось в окутывающем ее простом и радостном настрое. Именно из–за этой безмятежной доброты, которой лучилось ее лицо, оно выглядело еще очень молодым, хотя на нем уже видны были морщинки, а губы в улыбке, казалось, слегка дрожали.

— Ночь на исходе, — ласково продолжала дама. — Скоро не замедлит явиться Гийом, и будет ждать у входа на большую лестницу водной лечебницы. Он будет вместе с добрым человеком Андрю де Праде, который сейчас находится в Меренах у одного верующего, у которого умирает старая мать. Но еще затемно Гийом отправится вместе с ним в Праде, а потом в Комюс. Думаю, что вы не были бы против пройтись в их компании до Монтайю? А пока что тебе стоило бы немного прилечь поспать, Гильельма, если ты хочешь, чтобы твои ноги еще имели силы принести тебя прямо к твоему отцу…

Первое, что она ощутила той ночью, был запах дома. Потом голос матери, свет калели над мерцающим очагом. Она побаивалась встретить слёзы, причитания, укоры, но ничего этого не последовало. В тусклом дрожащем свете вспыхивали только искры радости и веселья. Гильельма прижалась лбом к плечу Азалаис, и та благословила их обоих, свою дочь, и ее возлюбленного, приходящего в сумерках. А потом и отец Маури, грузный и сгорбленный, тоже спустился со своего солье. Немного помолчав, он подпер рукой голову и долго, всё так же молча, взирал на новое лицо своей дочери, и наконец совсем по–стариковски вздохнул:

— Не очень–то ты спешила заглянуть в нашу деревню, Гильельма. — Затем он повернулся к сопровождающему ее молодому человеку. — Ты таки добился своего, Бернат Белибаст!

— И я также! — бросила Гильельма.

Раймонд Маури поколебался, поймал умоляющий взгляд жены, посмотрел в переполненное решимостью лицо дочери и внезапно улыбнулся. И все они стали думать, куда бы положить спать дорогих гостей, чтобы они удобно провели ночь. Наконец решили, что они лягут у очага, на охапке соломы, укрывшись плащами. Затем все расселись у огня. Всех охватило радостное настроение, они говорили разом, каждый, что хотел, отвечали на вопросы и тут же спрашивали о наболевшем. Как–то само собой разговор перешел к Инквизиции, к опасностям жизни. А как там Пейре Маури?

— Пейре сейчас в Фенуийиде. Конечно, у него были некоторые проблемы два года назад, когда он вернулся после встречи с вами в конце июня, потому что Бертомью Буррель заменил его другим пастухом на своем пастбище на горе д’Астон. Но он сразу же нашел себе другую работу. Он нанялся к богатым скотоводам в Планезес, к братьям Пейре и Гийому Андрю. Он сразу же ушел в горы, на пастбища. Возможно, вы его встретите. В прошлом году он был не очень далеко от нас, на горном перевале Годан, возле Орлю… Я встречал его вместе с Гийомом и Жоаном на вершине Асаладор…

Гильельма и Бернат переглянулись. У них нет времени навестить это пастбище, они не смогут идти в Фенуийиде. На этот раз им не суждено увидеться с Пейре Маури. Им нужно выполнять их собственную миссию, и приложить все усилия к тому, чтобы побыстрее вернуться к Старшему, Пейре из Акса, установив необходимые контакты с добрыми людьми из Сабартес. Они должны попробовать проложить пути, которыми сможет пойти Церковь, чтобы выжить в этой земле, чтобы не исчезнуть из этого мира… Это было бы чудом, если добрый пастух именно в это время оказался бы у своих родителей. Но Гильельма пережила жестокое разочарование.

Несколько дней она провела здесь, в родительском доме, живя полу–отшельнической, полу–подпольной жизнью, но возможно, самой свободной жизнью, которую она когда–либо вела. Именно здесь, в Монтайю, ее поразило осознание того, что она и в самом деле сожгла за собою мосты и нарушила большинство семейных и социальных правил, что она отвергнута миром — этим мрачным, непостоянным миром — и что ее будущее посыпано пеплом неизвестности. Но именно в этой отверженности она познала наибольшую свободу. Она стала дочерью ночи, вместе со своими собратьями, приходящими в сумерках, и питалась их зыбкими надеждами. Знакомые лица ее отца и матери уже не были теми лицами, которые она помнила, живя в доме своего детства. Теперь они мучили ее, словно их коснулся ветер безумия. Эти лица — соседей, родителей — стали будто чужими. Когда она смотрела на них, то видела в их глазах суровость, ужас, хитрость, скрытность, самодовольство, и главное — желание выжить, выжить любой ценой. Успокоить себя. Но несмотря ни на что, Гильельма всё равно видела за этими масками тех людей, которых она любила. Своего отца, свою мать, своего брата Гийома Маури, и всех добрых верующих, застигнутых бурей, но упорно продолжающих идти своей дорогой. Мир сжимался, сужался, каменел, становился твердым и неподвижным, как лёд. Он выбрасывал, отвергал их. Он смотрел на их верность старым обычаям, как на дикую вольницу, которую следует безжалостно и изо всех сил искоренить.

В доме, в маленькой комнатке на сутул, сразу же за овчарней, где когда–то спали старшие сыновья Маури, а теперь — Жоан и Арнот, она, на следующий день после прибытия, с помощью своей матери, постелила еще один соломенный тюфяк для Берната и себя. Здесь они оставались на протяжении дня. Выходила она только ночью, набросив капюшон. Или утром, когда едва светало. Некоторые в деревне думали, что в гости к Маури пришел Бернат со своим младшим братом. Кое–кто из соседей узнал Берната. Гильельма абсолютно не стеснялась показываться в фоганье своей матери со стриженными волосами, в мальчишеских штанах и вместе с возлюбленным, которого она сама себе выбрала. Добрые верующие в годину опасности не обязаны подчиняться нормам мира сего, готового их пожрать. Грызя маленькое желтое яблоко, уже сморщенное, из последнего урожая Монтайю, Гильельма внезапно поймала взгляд своей матери, Азалаис. Как она постарела, исхудала, как подточили ее заботы и тревоги, как выражение ее лица стало подобным тому, какое Гильельма видела однажды ночью, в Рабастен, во сне, когда старая Бернарда достигла хорошего конца. Но всё же в этот вечер мать смотрела на дочь взглядом, преисполненным гордости и мужества.