Анн Бренон - Сыны Несчастья

Арнот и я оставались в Сердани всё лето. Нам нечего было бояться в горах. В горах пастухи — короли. А потом мы пойдем дальше. Пока не очень далеко. Пока что я должен жить так, чтобы до меня доносились слухи о земле д'Айю, где жили мои родные, посреди несчастья и страха.

Я никогда не забуду того лета на высотах Сердани. На пастбищах Мора и нагорьях, где стояли орри, между Пюч Карлит и долиной Антвейг. Тем летом, среди пастухов, охранявших отары в Пючсерда, нас, сыновей Маури, было трое. Арнот и я пасли овец Раймонда Борсера, но наш брат Жаон теперь уже считался одним из многочисленных пастухов Пейре Ильета. На Пасху он прибыл из Капсир, один–одинешенек, всего–то двенадцати годков от роду, худой, загорелый и решительный, совсем как маленький мужчина, чтобы тоже попытаться наняться на работу в Пючсерда. Вскоре, когда у нас выпало немного свободного времени, он мне подробно рассказал, как очутился в Капсир: его привел туда наш кузен из Керигут, и поселил у человека по имени Жакме, из Виллефранш. И там он начал учиться ремеслу пастуха у еще одного беженца из Сабартес — Арнота Отье.

Услышав это имя, я вздрогнул. Жоан смотрел мне в глаза пронзительным взглядом с зеленоватыми искорками.

— Да, — сказал он мне без улыбки, — Отье родом из Мерен. Это родственник добрых людей из Акса. Я, можно сказать, с ним не расставался. Он говорит совсем как наш отец.

Я обнял младшего брата за плечи. Его плечо было крепким и угловатым. Но здоровья ему было не занимать. Когда Арнот услышал, что мы упомянули отца, он бросился к нам. Он положил голову мне на колени и заплакал. Жоан продолжал свой рассказ. Он сказал мне, что когда его хозяин больше в нем не нуждался, то дал ему расчет. И он не знал, куда же ему идти, а возвращаться обратно к дяде Эстев, в Доннезан, ему не очень–то хотелось. И тогда Арнот Отье помог ему. Он сказал, что у него есть племянник, Пейре Кортиль, пастух у Пейре Ильета, в Пючсерда, и он сможет помочь ему наняться на работу. И что в Пючсерда остались еще двое братьев юного Маури, Пейре и Арнот. Жаон заработал в Капсир кошель серебра. Через два дня он уже был в Сердани. Когда он пришел к Раймонду Борсеру, чтобы повидаться со мной, он уже работал на Пейре Ильета вместе с Пейре Кортилем. Я похлопал его по плечу. Он расторопный малый, крепконогий, знает, чего хочет. И уже сумел стать хорошим пастухом. Он поднял ко мне худое и бледное лицо в обрамлении темных волос, растрепанных, как шерсть молодого лабрита.

И вдруг, словно в каком–то ошеломительном просветлении, я узнал в чертах его лица сначала черты моего брата Гийома, а потом сестры Гильельмы. Два лица, исчезнувших из этого мира. Только мы, трое Маури, еще оставались под вольным небом. Двое других братьев гнили в тюрьме.

Пастбища Мора принадлежали одновременно цистерианским монастырям и городу Пючсерда. Это были лучшие пастбища в высокогорной Сердани. Величественные золотистые вершины, возвышавшиеся над остатками буковых рощ, куда добирались только крючковатые сосны. Там можно было ходить разными дорогами — пасти овец в рощах, между стволов, когда наступало гнилое время, или, наоборот, палило солнце; на высотах, где ветер колыхал травы, когда воздух был прозрачен. На лугах произрастало множество трав, которые особенно нравились животным; повсюду рос лакричник — им пропахло молоко для сыров. А чтоб облегчить работу людей, монастырские пастухи оставили нам лучшие загоны, которые я когда–либо видел — целые улицы с коридорами для прогона скота, хорошо спланированные, где каждый камушек стоял на своем месте; большие, удобные летники, где каждый из нас мог найти себе место, не повышая для этого голоса. Большие, выстроенные из камня избы, где мы удобно устраивались на мягких подстилках из папоротника, а в толстых стенах было множество ниш, куда можно было положить пожитки и поставить свечу. Иногда даже попадались маленькие окна, пропускавшие дневной свет. Перед низкими дверями стояли длинные каменные лавы, где можно было погреться на солнышке. Одним словом, рай для пастухов… Мне также нравилось, что все это находилось не так уж далеко от города. Для меня было удивительным, что в разгар летних выпасов я мог чувствовать себя настолько близким к обществу людей. Тем летом я три или четыре раза спускался в Пючсерда, когда чувствовал в этом нужду или желание. К тому же нас, пастухов, было достаточно много, чтобы на несколько часов я мог оставить на них своих овец и младших братьев. Вот так все и произошло, — в конце июля месяца, одним воскресным утром в разгар ярмарки в Пючсерда, когда за площадью церкви Богоматери я наткнулся на того, с кем вот уже два года потрял всякую надежду встретиться. Я как раз шел попросить оливкового масла и вина у Раймонда Борсера, поменять кремень в огниве и взять немного потрохов для сыров. Я был в гуще толпы, как вдруг кто–то схватил меня сзади, отчего я очень испугался. Я даже подумал было, что это какой–нибудь агент Инквизиции, но потом я узнал голос, произнесший мое имя, голос, прозвучавший для моего уха с нотками какой–то забытой страсти.

— Пейре, Пейре. — это был Бернат Белибаст.

Бернат, самый дорогой друг моей юности, брат моей души. Он пришел поговорить со мной о двух исчезнувших из этого мира людях. О моем брате Гийоме и сестре Гильельме. Добавить последний штрих к чистому и светлому образу их памяти. А потом тоже умереть. Добавить и свою память, и свое ясное лицо к тем первым двум. И он также пришел дать мне последний знак. Вот почему я хочу так много сказать тебе о нем, Гийом Маурс, потому что ты не очень хорошо его знал. Тот день мы провели с ним вместе и проговорили еще всю следующую ночь — и пили вино из моей фляги. Бернат очень похудел, он был изможден двумя годами бродяжничества и отчаяния. Но он все еще хранил эту особую красоту сыновей сарацинов, красоту дикого черного волка, всегда готового к прыжку.

Однако он казался мне словно выжженным изнутри. Ужас слишком часто смотрел ему в лицо; он им дышал, он его глотал. И теперь этот ужас словно проглядывал из каждой поры его кожи, чувствовался с каждым биением его пульса.

Он рассказал мне о последнем годе жизни доброго человека Фелипа — который также был последним и для моего брата Гийома. Это было время мужества и страстной веры, когда они ходили по земле д'Айю и Сабартес. Это было около двух лет назад. В июне 1309 года Бернат и Фелип прибыли из графства Ампурдан, что возле моря, не очень далеко от Барселоны. Это было после того, как они трое бежали из Мура Каркассона, встретили меня на пастбище Планезес, пересекли брод Расигуэре, прошли графство Руссильон и горы Альбере, и, наконец, нашли убежище. Бернат и Фелип оставили доброго человека Гийома Белибаста с другими беженцами из Сабартес — братьями Марти из Жюнак. Они — Фелип и Бернат, хотели вернуться в Тулузен, узнать новости о Церкви, о Мессере Пейре из Акса, других добрых людях, обо всех друзьях. Встретить Гильельму. Вырвать ее, вырвать всех, кого только удасться, из ловушек тулузской Инквизиции, увезти их в безопасное место, по другую сторону Пиренеев. Бернат и Фелип несколько недель провели в Сабартес, ожидая проводника. И таким стал мой брат Гийом Маури, который вместе в Бернатом сопровождал и защищал доброго человека Фелипа и ходил с ним повсюду, то к просящему утешения умирающему, то к добрым верующим, запуганным расследованиями и плачущим в тоске. Гийом Маури пытался быть повсюду, где проходил добрый человек, последний свободный добрый человек в Сабартес. Именно за это Церковь, которая сдирает шкуру, и лично ее инквизитор Жоффре д'Абли, дорого заставили его заплатить через несколько недель, в застенках Каркассона.