Юсиф Чеменземинли - В крови

Обед проходил в молчании. Вагиф украдкой любовался Кызханум, ее лицо пьянило, околдовывало поэта. Его неудержимо влекли губы женщины, нежные и свежие, как лепестки розы, окропленные росой…

И Вагиф не удержался, не смолчал.

— Да продлит аллах твои дни, Кызханум, прекрасный обед! — сказал он и нежно глянул в лицо жене. Но лучше б ему не глядеть, женщина поджала губы, нахмурила брови — его замечание не доставило ей удовольствия.

Сколько раз уже убеждался Вагиф, что любое его приветливое слово докучно ей, и причины этой докуки были ему прекрасно известны: старость и молодость, цветущую красоту и увядание — это невозможно примирить, и это всегда отравляло и будет отравлять их жизнь. Ах, зачем он не молод?! Зачем так случилось, что собственная его жена столь желанна и столь запретна для него?! Мучиться безответной страстью, тосковать по женщине, которая живет с тобой в одном доме, спит в одной комнате?! Даже когда они совсем рядом, непреодолимая пропасть разделяет их! А ведь они муж и жена и ближе всех должны бы быть друг к другу!

Сколько лет он снова и снова задает себе этот вопрос! И ответ, который он знает заранее, каждый раз приводит его в отчаяние. Вот и теперь. Есть уже не хочется, кусок стоит в горле… Вагиф огляделся — тюрьмой показалась ему нарядная уютная комната.

Громкие удары бубна, цимбалы, истошные крики: «Хейдар! Хейдар!» — послышались с улицы. Вагиф поднялся, оставив недоеденный плов…

Медленно, с камнем на душе, Вагиф шел по улице; тяжелая шуба давила плечи. На перекрестке кварталов Саатлы и Ходжи Эмирджанлы стояла толпа: две махаллы вышли одна против другой — «стенка на стенку». Крики, вопли — настоящее сражение. Верх взяла махалла Саатлы; одолевая соседей, саатлинцы загнали их в узкий переулок.

Вагиф пошел дальше. Миновал баню, перешел по деревянному мосту… Теперь на душе было уже спокойнее. И не так холодно. А может, это от шубы — пройтись пешком в этакой дохе — любой согреется…

Медина была нездорова. Она сидела в постели, читала. Пожилая служанка приняла у Вагифа шубу. Поэт вошел, поздоровался и, присев у постели Медины, пощупал пульс.

— У тебя жар, — сказал он и улыбнулся, глядя в бледное осунувшееся лицо.

— Пусть хоть у меня!.. — с укоризной промолвила Медина.

— Медина! — воскликнул Вагиф, многое прочитав в ее взгляде. — Ты же понимаешь, что такое государственные дела — им конца нет!.. То русские войска в Тифлисе, теперь этот шах… Здесь починешь, там рвется!..

— И ради этих починок забывать друзей?! — Медина сокрушенно покачала головой. — Уж сколько дней я лежу. Лежу и жду: вот–вот явишься!..

Что мог он ответить? Медина была права.

— Столько горя кругом… — сказал Вагиф и замолк. Тоска захлестнула душу. Подумал о том, как тяжело ему в семье.

— Поэт, — сказала Медина, не отрывавшая от него ласковых глаз. — Лицо твое в тумане печали, брови нахмурены, как грозовые тучи… Тяжело на сердце у моего милого… Не грусти, родной, все будет хорошо! И снова солнышко проглянет в любимых моих глазах!..

— Медина! — растроганно прошептал Вагиф. — Вот уж поистине — сердце сердцу весть подает! Забудем это! Что нам до гроз и туманов — да здравствует солнце и свет!.. Стоит мне увидеть тебя, я как бы снова рождаюсь! Ведь ты же Медина! [67] Медина — город в Аравии, где похоронен пророк Магомет. Ты обитель веры! Ты — Мекка поэта!

Глаза ее, исполненные страстного желания, смотрели в его глаза, опаленные жаром губы приоткрылись… Вагиф обнял ее. И все исчезло: семейные неприятности, трудности государственной службы, заботы — все ушло, сгинуло, растворилось в сладостном небытии…

Марсие, представления, траурные процессии и ставшие уже традицией побоища между враждующими махаллами — вся эта поминальная суматоха и кутерьма, продолжавшаяся первые десять дней месяца магеррама, закончилась великолепием ашуры [68] Ашура — десятое число месяца магеррама — первого месяца магометанского летосчисления. .

Народы, населявшие Карабах, издавна вели кочевой образ жизни; ислам и иранская культура не оказывали на них особого влияния, они жили по своим древним традициям, по своим неписаным законам. Однако после сооружения шушинской крепости и создания ханства связи с Ираном стали теснее, и сюда, в Карабах, пришли чужеземные обычаи. Одним из этих заимствованных обычаев был показ мистерий во время магеррама. Вначале разыгрывались лишь представления на исторические сюжеты, связанные с событиями, действительно имевшими место. Участники действа, изображая различных исторических лиц, читали соответственные стихи, разыгрывали сцены, изображавшие убийство имама Гусейна, и муки, доставшиеся на долю его близких. Артисты всеми силами старались разжалобить зрителей, заставить их плакать.

Позднее ко всему этому прибавился «шахсей–вахсей» — обычай истязать себя в память святых имамов. В свое время с помощью такого самоистязания Вагифу удалось спасти невинных людей от гнева Ибрагим–хана. Ханский гнев не имел причины, которую можно было бы устранить, конец его тоже нельзя было предугадать — у Вагифа тогда не оставалось иного средства, чтобы освободить узников…

И в этом году близкие тех людей, что томились в ханских темницах, одетые в белые саваны, с утра толпились в дворцовом дворе. Хан снова вышел к народу и снова, как тогда, пообещав выпустить узников, успокоил просителей. С пением зикиров толпа тронулась в махаллу Чухур, ко дворцу Мамедгасан–аги.

Огромную площадь, с одной стороны которой высилась крепостная стена, а другая была застроена низенькими жалкими домишками, заполнял народ. Еще не совсем рассвело, но видно было, что, несмотря на мороз, представление состоится: одетые в яркие костюмы участники мистерии толпились в сторонке, разучивая роли, хоругви с железными руками на конце древка колыхались над головами; набожные женщины привязывали к ним пестрые тряпочки — давали обеты…

Но вот толпа людей в белом, прибывшая со стороны ханского двора, вступила на площадь. Она образовала круг — и с пением зикиров начала истязать себя… Рыдали все: и те, кто сидел в специальном шатре, устроенном для хана и его приближенных, и простой люд, заполнивший крыши домов. Среди участников представления и среди тех, кто давал обеты и рыдал на площади, было немало армян. Аллахкулу тоже пришел сюда со своей семьей. Он купил ребятишкам свечи — зажечь вечером дома и устроить «шами–герибан» — сожжение свечи в память о покойном. Гюльназ и Телли стояли рядышком и навзрыд плакали…

Но вот посреди площади вспыхнул огромный костер. «Арабы», одетые в черное, осыпая головы соломой, с пением зикиров начали кружиться вокруг него. Противники их — в белом — разгоряченные пением зикиров, все сильнее размахивали мечами и кинжалами; площадь рыдала…