Вольдемар Балязин - За полвека до Бородина

Любимыми книгами Миши была история Квинта Курция «Жизнь Александра Македонского», «Галльская война» Юлия Цезаря, сочинение некоего шотландского сатирика Джона Барклая «Аргенида» и «Древняя история», принадлежащая перу француза месье Роллена.

«Жизнь Александра Македонского» знал Миша почти наизусть. Походы его и сражения мог перечислить без всякого труда, причем о каждом из них, будь ли то походы против персидского царя Дария, скифов ли или индусов, способен был рассказать все, что было о сем написано, без малейшего изъятия.

Он не только по памяти мог воспроизвести страницы книги Курция, где повествовалось о той или иной битве, но и живописал любую из них. Порой Мише казалось, что он сам участвовал в этих сражениях.

Миша закрывал глаза и видел, как на берегу мутной речки Граник на оба фланга персов вихрем мчится македонская конница, как бегут к своей второй линии воины царя Дария, как смыкается за ними кольцо окружения — и вот уже нет империи, есть жалкая кучка неудачливых воителей, в мгновение ока обратившихся в невольников…

Или видел он желто–красную, потрескавшуюся под солнцем землю Месопотамии, убогие глинобитные хижины селения Гавгамелы. Видел тучи стрел над полем боя, неисчислимые орды Дария Коломана, его боевые колесницы и победно ревущих слонов. Видел, как сгибается под их натиском левый фланг македонян и медленно пятится к лагерю Александра.

Видел, как останавливают и слонов и колесницы пешие македонские ратники, встав железной стеной на их пути, и как захлебывается атака персов, слабеет натиск, и как начинают они топтаться на месте, будто недоумевая, — неуверенно, робко, сторожко. А в это время македонская конница — ах, эта конница! Снова она! — врубается в левое крыло царя Дария и, опрокидывая на пути вся и всех, вновь вырывает победу…

Не раз читал он и «Галльскую войну», и вместе с легионерами Цезаря шел через Альпы, и видел всю Галлию — от Белгики до Аквитании.

Батюшка тоже недурно знал повествование Цезаря и похвалил Мишу за то, что он не просто читает, но внимательно изучает его.

— Штудия Цезаря, — сказал Ларион Матвеевич, — есть для любого офицера материя совершенно необходимая, наинужнейшая. Не может офицер, а паче того генерал, почитать марсову науку превзойденною, ежели досконально походы и войны Цезаря знать не будет.

И потому Миша, пожалуй, даже более, нежели войны Александра, пытался познать виктории Цезаревы. Он восхищался умением Цезаря бить противника по частям, препятствуя объединению против себя враждебных ему гельветов и свевов, белгов и венетов, запоминал искусное маневрирование, когда, например, при Илерде Цезарь, не вступая в сражение, только маневрированием поставил противника в такое положение, что тот признал себя побежденным.

Вдумываясь в прочитанное, Миша находил у Цезаря то, чего не видел у Александра: римлянин старался еще загодя, еще до начала сражения проникнуть в замыслы противника, до мелочей изучал его армию, пытался учесть и особенности местности, где ему предстояло дать баталию, и даже характер противостоящего ему военачальника — его человеческие качества: решительность или осторожность, храбрость или боязливость, быстроту или медлительность ума.

В отличие от Александра, Цезарь был в воинских делах более осторожен: он всегда имел надежный резерв и даже, будучи совершенно уверенным в победе, заботился и о том, чтобы в тылу его были дороги, удобные для отступления.

И то еще было приятно Мише, который почитал уже себя будущим инженером, что чуть ли не первым в истории войны Цезарь соединил действия своих солдат в поле с опорою на фортификационные сооружения, коим придавал он немалое значение.

И Александр и Цезарь были великими полководцами и одновременно монархами, престрловладетелями. Оттого Мише было любопытно не только знать их как полководцев, но и как царей, ибо в их лице цари и полководцы слиты были воедино и это придавало и Цезарю и Александру особую силу.

Раздумывал Миша и над тем, что есть царская власть и что есть окружающий монарха двор. А с этим знакомила его Барклаева «Аргенида». Она рассказывала о нравах придворного общества, о механике тонких интриг и хитроумных обманов со всеми закулисными делами двора. Неважно, что двор тот был не наш, не российский, а королевский французский; ничего не значило и то, что и время, описанное в «Аргениде», было иным на сто с лишним лет ранее теперешнего; неважно было даже и то, что в книге повсюду встречались туманные намеки, лукавые иносказания и не всегда понятные аллегории. Джон Барклай ухватил главное — дух двора, а дух сей был во многом одинаков, где бы дело ни происходило — в Гишпании ли, в Турции ли, в Поднебесной ли империи китайских богдыханов.

А «Древняя история», сочиненная, как значилось на титуле книги, бывшим ректором Парижского университета месье Ролленом и переведенная с французского профессором Элоквенции, сиречь красноречия, Василием Тредиаковским, была просто незаменима. Мифы о богах и героях, легенды об императорах и консулах, повествования о доблестных мужах и добродетельных женах Афин, Рима, Спарты не только облагораживали ум и сердце, но могли пригодиться и в куртуазной беседе с какою–нибудь благородной девицею или дамой.

Ко всем этим весьма полезным и интересным сведениям вскоре прибавились и другие. Случилось сие после того, как однажды явился к ним в дом слуга князя Щербатова и передал батюшке записку, в коей его сиятельство просил наведаться к нему, дабы забрать совершенную им работу — написанное по просьбе Ла–риона Матвеевича родословие.

Ясным летним днем Ларион Матвеевич, взяв с собою Мишу, отправился к Щербатову.

Батюшка, прежде чем взойти на крыльцо, сказал Мише:

— Будь с князем отменно учтив: он горд очень и оттого болезненно самолюбив. А кроме того, мы обязаны князю его любезностью — редкий аристократ взял бы на себя бремя такого добровольного долга.

Миша подумал: «А может быть, князю и самому интересно было сей работой заняться?» Но вслух того не высказал, только молча головою кивнул, соглашаясь с папенькой.

Встреча с князем обернулась приятною нечаянностью. Щербатов оказался милым, радушным хозяином — от его холодного снобизма не осталось и следа.

Он крепко пожал руку Лариону Матвеевичу, потрепал по щеке Мишу и, осведомившись у гостей, угодно ли им выпить кофею, велел сказать, чтоб подавали.

Кофей был душист и крепок, стол сервирован серебром и тончайшим фарфором, и Миша подумал, что, наверное, именно так жили герои «Аргениды», когда оставляли королевский двор и уезжали в свои шато.

И все же сильнее серебра и фарфора и невиданного дотоле столика на колесах, на коем привез все это великолепие молчаливый лакей в затканной серебром ливрее, поразила Мишу княжеская библиотека.