Виталий Шенталинский - Статиръ

Вся цепочка событий, по мысли Алексеева, — следствия одной причины: разоблачения отца Потапа как крупного государственного преступника, преданного анафеме. Конечно это гипотеза слишком смелая, чтобы не вызвать споров и возражений, но и вполне правдоподобная, до сих пор не опровергнутая.

Когда и как умер отец Потап — возможно, так и останется загадкой. Был казнен или замурован в тюрьме? Или, еще раз сменив имя, опочил в 1703 году глубоким старцем — монахом Стефаном? Но наверняка последнее, о чем он думал, расставаясь с жизнью: что будет с его «Статиром»? Останется ли от смертной судьбы бессмертная искра?

Остров жизни его все сужался. Таяли годы и силы. Уходил под воду Орел–городок. Жители разбирали и перевозили через Каму дом за домом — на более высокое правобережье, пока паводки, поднимаясь все выше, не затопили остатки посада. В тихую погоду со дна реки вставал призрак былой жизни — с лодки можно было разглядеть остатки соляных труб, городской стены, еще совсем недавно теплых жилищ.

Река уже вплотную подступила к храму Похвалы Богородицы, и приходилось вбивать в берег сваи для укрепления фундамента. В 1706‑м строгановский приказчик Прокопий Воронов просил разрешения перенести подмытую водой церковь Похвалы Богородицы, которой «стоять впредь на старом месте уже невозможно». Храм успели разобрать, перевезли и поставили на противоположной, правой стороне реки, где он красуется и поныне. Вместе с ним перебрались и последние жители, уставшие бороться со стихией. Орел «перелетел» на другой берег.

Скрылось под волнами кладбище, где могло сохраниться надгробье с именем отца Потапа — Стефана, постепенно ушли в мир иной люди, знавшие его, хранившие его в памяти. Сомкнулись воды Камы — Леты…

А что же заветный труд отца Потапа — его дерзновение, его подвиг?

Можно представить себе гнев Григория Строганова, приютившего и обласкавшего царского врага. Не мог этот гнев не обрушиться и на сочинение, поощренное пермским властелином и созданное явно с намерением его напечатать и распространить, превратить рукопись в книгу. Что бы ни случилось с самим автором, но труд его не только не был издан, а даже и не переплетен (это случилось гораздо позднее), — но захоронен в книжную клеть Строгановых, заточен в темницу, поглубже от глаза и слуха, чтоб никто не прочел, не переписал, не распространил и не соблазнил нестойкую душу.

«Статиръ» канул в пучину времени, обреченный на забвение.

«Ты же, брат мой и присный 1 друже, равный мне в смысле, подобный мне в разуме! На мою же грубость не уборзися 2, но собою потрудися и премудр явися…»

Такое послание оставил потомкам отец Потап. Предрек он и впредь крестный путь Слова — главного еретика и мятежника.

Петр Великий, великий во всем, и в благих свершениях и в зле, не только упрочил и модернизировал политический сыск, но и сам был верховным палачом, вел допросы «с пристрастием», водил на них гостей, пытал и приговорил к смерти собственного сына. Это он, «первый большевик», изобрел у нас каторгу. Весьма почитал своего предшественника Ивана Грозного, распорядился повесить на триумфальных воротах его портрет с надписью — «Начал» и рядом свой — «Усовершенствовал». Совсем как на нашей памяти: «один сокол — Ленин, другой сокол — Сталин». Сталин, кстати сказать, тоже чуял в Иване Грозном да Петре своих в веренице русских царей, поощрял канонизацию их в советском историческом сознании.

Петровский Преображенский приказ, а вслед за ним Тайная канцелярия преследовали Вольное Слово как матерого преступника. Вырезбли язык — и в переносном, и в прямом смысле слова. А сколько неизданных книг погубили втихую, так что и концы в воду! Как предлагала Екатерина, тоже Великая: «истребить не палачом», не публично, а без лишнего шума, поскольку там цари упоминаются и о Боге написано. И сколько писем, дневников, рукописей изорвали и сожгли сами авторы, под угрозой обыска и ареста, когда опасно было не только писать, но и читать книги.

Те немногие исследователи, кто сумел заглянуть в архивы Тайной канцелярии, нашли там точно то же, что и мы в архивах Лубянки: доносы — тогда они назывались изветами, подметные письма, застеночные документы — протоколы допросов и очных ставок, показания и приговоры, справки, частные письма и сочинения узников. И методы повторялись из века в век: «взятие в железы», допросы «с пристрастием», от чего человек «в изумление приходит», очные ставки — это называлось «ставить с очей на очи», чередование «доброго» и «злого» следователей, чтобы «расколоть» жертву не мытьем, так катаньем, кляп в рот, чтоб узник не раздражал слух звериными воплями, сечение кнутом, плетью, батогами или прутьями — «память к жопе пришивали».

А кого выпускали после следствия, тем под страхом смерти наказывали никому ничего никогда не говорить, что видели и слышали.

Бесконечная вереница судеб, лиц и характеров, будто высушенных или заспиртованных в петровской Кунсткамере, — в нескончаемых рядах розыскных дел: «кликуши, зауряд со всеми чудодеями, странниками, предсказателями, затворниками, раскольниками и прочими людьми, волновавшими народ словом и делом».

Что это за маленький, серенький человек, затянутый в форменный мундирчик, застегнутый на все пуговицы, спешит на высочайший прием и почему почтительно расступаются перед ним блестящие, надутые государственные мужи? Опричник–палач Малюта Скуратов предстает перед безумными очами Грозного–царя? Или нарком НКВД Николай Иванович Ежов припадает к сталинскому сапогу? Нет, это явился на доклад к Екатерине II Степан Иванович Шешковский, глава Тайной экспедиции Сената. Так теперь называется Тайная канцелярия, в свою очередь вылупившаяся из Преображенского приказа, — метаморфоза, напоминающая знакомую до боли матрешку ЧК — ОГПУ — НКВД — КГБ.

Оба Ивановича, эти ничтожества с историческими фамилиями, — всевластны, поскольку олицетворяют собой государственный страх. И тот и другой любят покопаться в чужом грязном белье, ведь так приятно сознавать, что все вокруг — мерзавцы, поневоле вырастаешь в собственных глазах! Правда, у Николая Ивановича охват куда шире, а в остальном — сработались бы!..

Так с чем это явился к Ея Величеству Николай — тьфу, Степан — Иванович? Что у него на уме — «Манифест о молчании» или «Указ о неболтании лишнего»? И такие шедевры рождались в недрах Тайной экспедиции. Немедля, без очереди, принимает царица своего мастера заплечных дел, ценит и поощряет: как же, ведь, по ее словам, «Шешковский пишет день и ночь злодеев историю».

«ОГПУ — наш вдумчивый биограф», — скажет побывавший в руках Лубянки советский поэт Леонид Мартынов.