Елена Съянова - Гнездо орла

Геббельс опустил голову, чтобы скрыть свой загоревшийся негодованием взгляд. Это восприняли как согласие.

Это же и стало последней каплей в без того уже переполненной обидами душе Геббельса. Тогда он и сказал себе: «Все. Остается или послать вас всех к чертовой матери… или вступить в альянс с Борманом!»

Поздно вечером, выбравшись из машины, Йозеф еле доковылял до белеющей в темноте двери маленькой гостиницы, где ждала его любимая. Здесь было почти тихо; жило лишь несколько военных чинов, которые в это время обычно спали.

Лида ждала его с горячей ванной и ужином и, лишь когда он немного пришел в себя, спросила, отчего он такой грустный и недовольный.

Когда она говорила с ним так, он сразу вспоминал свою заботливую, всегда ласковую мать (дай ей бог долгих лет жизни!), как он в детстве приходил к ней на кухню, садился возле стола, где она что-нибудь резала вместе со служанкой, и сидел «грустный и недовольный», пока она не спрашивала, не обидел ли его кто-нибудь? Хотя прекрасно знала, что никто его не обижает: старшие братья Ганс и Конрад были резвые мальчики, дрались и шалили, однако Йозефа жалели, оберегали, заботились о нем и покорно сносили от него любые притеснения. Но он все равно иногда плакал, просто так, и тогда мать, целуя его, говорила: «Не плачь, мой маленький, все у тебя будет лучше, чем у всех». Когда в 21-м году его первый роман «Михаэль» был дружно отвергнут шестью издательствами, он приехал из Бонна в свой родной Рейдт, такой же «грустный и недовольный», и мать, так же целуя его, повторяла, как в детстве: «Не огорчайся, мой маленький, что-нибудь у тебя будет лучше, чем у всех».

Это была существенная поправка, но он подумал, что хотя бы мать верит в него… А если в тебя верит хотя бы одна женщина, ты победишь.

— Какое неприятное место ты выбрала, — заметил Геббельс, глядя в окно, из которого виднелся кусок стены, полукругом обвивавшей комплекс зданий Нюрнбергской тюрьмы.

— В городе все занято, — объяснила Лида, — а ты просил найти что-нибудь подальше от…

— И опять этот твой «сундучок на колесах»! Я его видел у гостиницы. Я же купил тебе «Мерседес».

— Он чересчур большой, я с ним не справляюсь. — Она обняла его и прижалась щекой к щеке. — Ну что случилось? Ведь ничего нового, да?! Но мы с тобой как-то научились справляться.

— Вернее, ты — со мной. Потому, что я не «Мерседес».

— Господи, как я их всех ненавижу! — вдруг воскликнула Лида. — Они тебе не прощают того, что ты талантливей! Что у тебя получается лучше, чем у них! Но Гитлер ценит тебя.

Йозеф поморщился.

— Фюрер вступил в полосу триумфов. Он стал меньше во мне нуждаться. Прежде Гесс «играл» его для партии, а я — для народа, пока он был королем. А теперь он император, бог! Он самодостаточен. Ничего! Когда начнется полоса неудач, он еще обо мне вспомнит.

— Что же все-таки случилось? Просто расскажи мне, — попросила она.

Геббельс, немного подумав, тряхнул головой:

— Только то, что я встретил тебя. И почти… принял решение. Здесь нам все равно не жить. Попрошусь послом в Японию, получу развод. Мы поженимся. Только не торопи меня.

Он почувствовал, как все ее тело зашлось радостью, как она вздохнула полной грудью. И лишь сейчас поверил до конца: любит, предана, будет верна.

Нет, никогда так возле него не вдыхала счастье ни одна из его женщин — ни Магда, ни Хелен, которая жила сейчас в Токио.

Отправляясь вместе с Гитлером в Бергхоф для встречи с английским премьер-министром Чемберленом, Гесс вез с собой письмо для сестры; вылетев обратно шестнадцатого, имел при себе другое, для Роберта.

«Моя любимая!

Это письмо отправится к тебе на груди Рудольфа и еще теплым попадет в твои ручки. Это тяжкое испытание, потому что я почти разучился писать спокойно и то, что хочется.

Прежде, когда я писал тебе в Париж, я или жаловался, или пытался развлечь тебя всякими курьезами. Пожаловаться, впрочем, и теперь можно, и несуразностей хватает. Например, я сегодня весь день спал: меня отлучили от деятельности. И плевать. Хотя прежде я бы душу вытряс из твоего брата — за какие провинности такое человеколюбие?

Мы тут играем очень шумный и очень скучный спектакль. Каждый год одно и то же. На очередном трескучем параде я закрыл глаза и вообразил себе внизу, под трибунами, синюю медленно текущую реку, а после — желтое поле раскрывшихся одуванчиков. Это было так приятно! Но Керстен запретил мне это делать. Я решил его перехитрить. Выбрал относительно неподвижный объект — пуговицу на мундире Геринга, который всегда стоит очень удобно, вполоборота к фюреру, и представил себе стеклянный шар со скачущим всадником внутри: в детстве у нас такие игрушки вешали на рождественскую елку. Сразу запахло хвоей, детством… На этот раз не понравилось Герману. «Чего ты уставился на мое пузо?! Думаешь, что я теперь в кабину не влезу?!» и т. д. Я попытался объяснить, но он ничего не понял, только обиделся.

Проклятая усталость так въелась в весь мой организм, что я веду себя не вполне… адекватно?

Непонятное чувство у меня и к Нюрнбергу. Я никогда не любил этот город, но в этот приезд как-то особенно неприятно. Я что-то здесь слышу. Рудольф, с которым я поделился, объяснил, что это жалуется душа Дюрера: «Крыша на доме совсем прогнила, а вы все маршируете мимо». Дом в самом деле в скверном состоянии. Рудольф предложил мне выделить деньги на ремонт, тогда у меня «на совести станет потише». Вот так мы теперь шутим.

Все не то я пишу. Нужно бы порвать и начать новое письмо, но Рудольф разбудил меня за час до их вылета, и я не успею. Все главное, важное ты сама знаешь. Теперь, когда ты моя перед богом, мне больше нечего желать. Но вот что я хотел бы понять. Я слишком хорошо знаю и себя, и степень греховности того, что я делаю, тем не менее Господь послал мне тебя! Что же он мне послал? — Зеркало, чтобы видеть свое уродство? Но я быстро научился его не замечать. — Новую, чистую совесть? Но он знает, что имей я их хоть десять, все равно все изведу, как в 20-м, в лагере, носовые платки на портянки. Или ты — приказ? Но я солдат и выполняю приказы фюрера. Так что же ты такое, моя Маргарита? Объясни. Вы с Рудольфом все умеете объяснить. VVVV [29] В семье Гесса эти значки обозначали смех. Только спросонья можно писать такой бред. Керстен называет это «струей сознания». Нужно, нужно порвать… Но сейчас придет твой брат и потребует письмо.

Я люблю тебя. Пожалуйста, поосторожней со Скорцени. Слышишь? Если на тебя нападет бешеный медведь, он кинется с ним врукопашную, но это не основная его миссия.

Еще, последнее. Я все-таки признаюсь, одной тебе, — что меня тут добило. Марш Трудового Фронта! Они шли в ярких куртках, разных цветов, с эмблемами отраслей… а я видел их в шинелях. Я понимаю, что это неизбежность. Я понимаю, что у меня нет политического будущего, если я по-прежнему стану отвечать отказом вступить в СС. Но, может быть, будущее есть у нашей Германии, просто я его не слышу? В молодости я был излишне самоуверен. А сейчас меня расшатали, как пень перед корчевкой, — половина корней наружу, половина подрезана. Чем я еще держусь?! Прости. Я все-таки…»