Элиза Ожешко - Миртала

Музоний и окружавшие его юноши огляделись, но прохожий, только что произнесший эти слова на отменной латыни с легким иностранным акцентом, уже поспешно сворачивал на одну из улиц, ведущих к Тибру. После некоторого замешательства в группе, стоявшей в тени портика, раздался ироничный и чуть обиженный юношеский голос:

— Кем бы ни был тот прохожий, он сказал правду. Оглянись, Музоний. Пока мы здесь в прохладной тишине наслаждаемся божественным нектаром философии, вокруг бушуют безумства, народ обжирается, упивается, ударяется в загул и громкими криками приветствует тех, кто превращает его в стадо кабанов и стаю волков. Гнев и возмущение правят мыслями моими, и я спрашиваю тебя, о учитель: почему тот путь, по которому мы идем за тобой, так узок и безлюден?

Музоний ласково взглянул на молодого человека и голосом, за которым чувствовалась невозмутимость вечно улыбчивой души, ответствовал:

— О, Ювенал [46] Децим Юний Ювенал (ок. 60-ок. 127) — римский поэт-сатирик. , этот путь высок и бессмертен. Охваченный гневом к преступлениям и глупости людской, знай о том, что род людской не кончится на нас и что наш век не положит конца его движению. Из-под небесной чистоты и тишины философия изливает истины свои в души редкие, избранные, которые медленно и с великими трудами разносят их во времени и в пространстве. А мы — жрецы ее и посланцы. Это к нам относится стих Энния [47] Квинт Энний (239–169 до н. э) — римский поэт и драматург. : «Никто не льет пусть слезы на могилах наших, ибо живем мы вечно, перелетая от души к душе». Когда кипят страсти, царит насилие, безумствует глупость, негоже нам покидать ряды борцов за истину и добро, но, словно на скале высокой, несокрушимой, стоять нам следует на принципах своих и смотреть вперед, в грядущее, себя подставив под удары волн и громов!..

Средь отдаленных шумов, которые с площадей и улиц словно таранами били в знойный воздух, слова Музония звучали поистине небесной музыкой в тихом и прохладном портике, живительным бальзамом, казалось, проливались на земную суету и безумие. С уст молоденького Ювенала исчезла горькая усмешка, и он поднес к ним край плаща любимого учителя; глубокие страдальческие очи Эпиктета озарились блеском вдохновенья; Тацит [48] Публий Корнелий Тацит, или Гай Корнелий Тацит (ок. 56-ок. 117) — древнеримский историк. нахмурил лоб и решительно предложил:

— Пойдем же, учитель, на Форум, чтобы собственными глазами увидеть то, о чем нам сообщил прохожий!

Однако к группе собеседников быстро приближался молодой мужчина в белой тунике и серебряной повязке на черных волосах. Это был Артемидор. Он почтительно склонился перед Музонием, ровесников же обвел дружественным взглядом.

— Гельвидий и Фания просят тебя, учитель, чтобы ты как можно скорее прибыл в их дом, там будут принимать Домициана, императорского сына.

Глаза стоика засверкали, как у бойца, вызванного на поединок, его высокий лоб наморщился. Он поднял руку и с отсутствующим взглядом произнес:

— Домициан в доме дочери Тразея… лицом к лицу с Гельвидием…

И здесь, позволив себя увлечь пламенному характеру своему, который философия сдерживала в узде, он, не сумев его остудить, не сдержался:

— Да настанет ли хоть когда-нибудь такой день, который мы, в тишине и в безопасности, могли бы посвятить великим мыслям и раздумьям? Надо быть готовыми, дорогие мои, надо быть готовыми к тому, что каждый час для любого из нас может оказаться роковым!

Все разошлись.

Прохожий, который совсем недавно обращался к Музонию, был уже далеко. По улице, что вела от Остийских ворот к Тибру, он спустился с Авентина, прошел под тенистой и богато украшенной барельефами аркой Германика, миновал мост и оказался в еврейско-сирийском квартале Тибрского заречья. Здесь царила мертвая тишина. Сирийское население высыпало в город на уличные увеселения и угощения, евреи, видать, прекратили свои обычные занятия. Казалось, что, почувствовав первые дуновения бури и приближение опасности, они стали тише воды, ниже травы, не смея выдать себя даже дыханием. Квартал выглядел так, будто его население вдруг вымерло. Безлюдные сегодня, тесные площади и узкие улочки купали свои лужи и кучи мусора в блеске яркого солнца — предвестника ненастья; плотный зловонный воздух окутывал миазмами испарений серые дома, окна со вставленными в рамы воловьими пузырями, с террасами на верхних этажах, дома, опоясанные низкими ограждениями, с пристройками, из которых глухо доносились отголоски жарких споров. Именно там, в этих тесных, пристроенных наверху комнатушках, еврейское население обычно собиралось и обсуждало важнейшие события своей неспокойной жизни, потому что никто с улицы не мог увидеть там народ и неожиданно нагрянуть.

Комнатка, построенная на крыше дома Менахема, была полна людей, которые беспокойными стопами топтали пол, сделанный из глины, извести и пепла, и тюрбанами своими почти касались потолочных балок. Их было немного, но теснота была такой, что они то и дело задевали друг друга локтями и наступали на ноги. Через бычьи пузыри в окнах не слишком много света поступало в комнатушку, да и воздуха не хватало, струи пота текли из-под тюрбанов на изборожденные морщинами, разгоряченные, испуганные лица.

Пришедший с Форума прохожий быстро взбежал по узким ступенькам на террасу и вошел в комнатку. Войдя же, немедленно скинул плащ с капюшоном на пол; на прибывшем было изысканное римское платье, от которого мрачный Симеон и несколько других с отвращением отвели взгляд. Но Менахем бросился к руке того человека, готовый целовать ее:

— Юстус! Спаситель моего Йонатана…

Он не дал старику закончить. И, не обращая внимания ни на полные благодарности жесты Менахема, ни на подозрительные взгляды других, секретарь Агриппы начал быстро рассказывать обо всем, что видел и слышал в городе, и о том также, о чем мог узнать в доме начальника своего. Над общиной скитальцев нависла грозная туча. Император и сыновья его, еврейская аристократия и часть римского патрициата, солдаты, торговцы, чернь — все закипело против пришельцев гневом и ненавистью, которые, впрочем, никогда не прекращались, но теперь, разъяренные и спущенные с цепи, могли принести много бед.

О том, насколько страшным мог оказаться такой взрыв, свидетельствовали эдикты предыдущих императоров, обрекавшие еврейское население на изгнание из Рима, и недавние жуткие серии убийств и поджогов, которые уже после падения Иерусалима прокатывались не раз по Антиохии, Александрии, Кесарии. Но главным было то, что жизнь Йонатана в большой опасности, ибо сегодня уже все знают, что он жив и где он находится. Слишком многие руки пытаются оборвать волосок, на котором висят спокойствие и безопасность целой общины.