Виктор Точинов - Молитва Каина

Но отсрочка дана. А чтобы Каин не использовал ее для иного – карантин обратили в добротно охраняемую темницу.

Разумно. Он сам бы не сделал лучше, окажись на месте ротмистра и зная, что знает тот. Из чего следовал печальный вывод: ежели не помрет сам, добьют, – когда придет час бегства или же минет некий срок, а люди Шешковского не объявятся. Он тоже не стал бы церемониться с попавшим в руки врагом.

Бежать сейчас он не мог, и к вечеру, дождавшись тьмы, не мог: силы восстанавливались медленно.

Обед, вполне пристойный по здешним меркам, укреплению ослабшего тела весьма посодействовал. По карантину Каин двигался свободно и с Машенькой говорил без прежнего мучительного напряжения, и вообще выглядел оправившимся. Но сам чувствовал: на то, чтобы вышибать двери, либо прыгать в окна, либо вступать в безоружную схватку с караулом, сил никоим образом не достанет.

На окончательную поправку он отвел себе сутки, решив спытать судьбу через ночь. Дольше мешкать не след. Ротмистр сейчас как на иголках сидит… нет, как на саблях острых, вверх повернутых и до сердца дойти способных. Его, как пуганую ворону, любой куст напугать может. Нежданный визит начальства, например, или случайно заданный вопрос, показавшийся двоесмысленным. Под петлей ротмистр ходит, изменникам причитающейся, сам то понимает и в каждом встречном шпиона Экспедиции подозрить готов… В любой миг сорваться может.

Но сутки придется выждать… Точь-в-точь как ротмистр – не то на иглах, не то на саблях сидючи.

Он выжидал… Коротал время, общаясь с Машенькой, старался хоть немного рассеять ее уныние. Рассказывал о разном, о странствиях своих по России и по Европе (что мог рассказать, разумеется, тайного не касался).

Иногда отвлечь получалось, Машенька забывала, где они и что им грозит, живо спрашивала о том и об этом. Но чаще слова пропадали всуе, она их слышала и даже отвечала что-то, но по лицу было видно: думает о своем, о нехорошем.

Близился ужин, но до того принесли горячую воду, действительно с толикой щелока. Он вновь укрылся в женской и, лишь выждав уход солдат, подошел к двери, снес бадейку, – двухведерную, Машеньке не осилить.

Был опять изгнан на ту половину, Машенька помылась, затем отправила и его: дескать, горячую расходовала с бережением, полбадейки осталось. Он с удивлением уловил в ее голосе нотки Алевтины Петровны, обращавшейся к супругу, и понял, что у запертых и обреченных жить совместно мужчины и женщины поневоле сложатся отношения, отдаленно напоминающие брак…

Помылся, жалея, что нет чистой смены. По русскому обычаю перед смертью надо бы одеть… Свернуть, что ли, дулю костлявой: погодь, дескать, пока пошлю до прачки? Авось замедлится с ударом, отложит косу ненадолго…

Немногим позже принесли ужин, он вновь укрылся. Машенька, приняв ужин, окликнула его, чтоб не спешил, она позовет. Помедлив и дождавшись зова, он вышел на общую половину, удивился: доселе трапезничали с коленок, по отсутствию мебели. Теперь все пять табуретов были составлены у топчана в некое подобие стола, застелены небеленой чистой простыней и сервированы по скудным их возможностям… Горели шесть свечей – уже смеркалось, и в щели меж досками почти не проходило свету.

Еще удивило вино, две бутылки, неужто начали выдавать? Удивился он вслух, и Машенька растолковала: вино купила своекоштно, потратив оставленный маменькой перстенек.

Он ждал, что будут снова рыдания, и пожалел, что затронул, не ведая, тему о маменьке. Ошибся, она лишь пригласила пожаловать к столу.

Он понял, что Машенька симпатична ему все больше, и сложись жизнь иначе, он хотел бы иметь такую дочь.

Каин все еще не смекнул, к чему клонится. Он не был глуп, но понимал в сыске, а в молодых девушках – куда как меньше.

Ужин закончился. Бутылка опустела, а вторая ополовинилась.

– Я знаю, что некрасива, – произнесла Машенька, чуть отодвинувшись по топчану и поворотясь к нему. – Молчите, не перебивайте! Мне трудно это сказать… Я готовила слова, как вы очнулись, и сочинила красивые и возвышенные, но все они куда-то растерялись. Я буду говорить по-простому, не смейтесь, пожалуйста. Вы мне очень симпатичны, Николай Ильич. Случилось так, что я не раз представляла именно таким, как вы, своего будущего мужа. Не внешне, но сутью: он будет старше меня, знала я, и намного, но останется молод душой, он будет не красавец, но приятной внешности, он будет послуживший и познавший жизнь, – однако обретет через то не цинизм, но опыт и мудрость… Я думала жить с таким человеком, сколько отпустит Господь, любить и уважать его, рожать ему детей. Потом все обернулось иначе, а теперь нам с вами предстоит скорая смерть. Мне показалось, Николай Ильич, что невзирая на дурную мою наружность, вы не испытываете ко мне отвращения. И я хочу вас просить… Сознавая все неприличие и всю бестактность моей просьбы, но все же оправдывая ее чрезвычайными обстоятельствами… Я хочу вас просить, Николай Ильич: станьте мне мужем на эту ночь.

Он встал из-за стола, сделал несколько шагов по комнате, не понимая, что нужно и можно сказать. Предложенное было невозможно, нелепо и немыслимо, но как объяснить, не обидев, он не знал.

Придумать не успел: она тоже встала, подошла, положила руки ему на плечи. Сказала, глядя в глаза:

– Мне сравняется двадцать два на Святки. Сравнялось бы… Я никогда не целовалась с мужчинами. Даже не целовалась… Лишь папенька чмокал в лобик, да Петенька в щечку. Я хочу знать, как это бывает. И про все остальное хочу знать – как. Я ждала любви, но дождалася смерти. Ежели вы откажете мне в этой милости, мне будет плохо умирать.

Она оказалась на коленях одним быстрым движением, смотрела снизу вверх.

Каину хотелось ударить кулаком о стену и расшибить до крови…

Ему хотелось ударить кулаком о стену и расшибить до крови… Он сдержался.

С осторожностью поднял ее с колен, усадил на топчан. Действовал с величайшей аккуратностью, чтобы ни единый его жест не мог быть истолкован ни как небрежение, ни в обратном смысле… Сам же лихорадочно размышлял, что сказать.

Он старался не иметь дел с женщинами, и не потому, что природа не дала к тому возможности или же наградила другими предпочтениями.

Он давно постановил, что станет последним в роду, не достоин его род продолжения, – и твердо соблюдал постановленное. Не о женитьбе речь, о ней и не помышлял: он не желал, не ведая о том, случайно оставить потомков даже на стороне.

Ранее мужская конституция порой брала свое – в России он изредка бывал у гулящих, разведав с точностью, какая из них бесплодна. В странствиях по Европе посещал жриц любви с меньшей осторожностью, знал, что любая maotresse du bordel впасть в тягость подопечным ни в коем разе не позволит.