Дмитрий Барчук - Александрия-2

После прогулки в морозную ночь старец слег от простуды. А когда выздоровел, Григорий Потанин уже уехал из Томска.

Томск. Январь 1864 года

Семен Феофанович Хромов решил нынче сам отнести еду старцу. В честь Крещения жена купца напекла любимых Федором Кузьмичом оладий с сахаром.

– Может, хоть их поест, горемыка. Третий день у него во рту и маковой росинки не было. Ты уж повлияй на него, Семен. А то, не дай Бог, помрет с голоду наш дедушка, – наказывала мужу Наталья Андреевна, собирая еду.

Едва переступив порог кельи, Хромов почувствовал незримое присутствие смерти. Вроде бы, все было, как прежде, та же убогость и аскетизм, догорающие в печке дрова, иконы и картинки с видами монастырей и святых мест, развешанные по всей дощатой стене – единственное украшение комнатки. И в то же время какое-то холодное дыхание лишало все эти предметы их прежней жизненной значимости. Они имели значение лишь согретые душой праведника, а сейчас его душа угасала.

– Это ты, Хромов? – спросил лежащий на кровати старец и, кряхтя, повернулся на другой бок, чтобы было удобнее говорить с вошедшим.

– Я, Федор Кузьмич, вот хозяйка велела передать вам. Оладьи – ваши любимые, с сахаром. Вы их всегда хвалили. Говорили, что даже сам царь таких не едал.

– Спасибо ей передай, Семен Феофанович, но извинись за меня. Я их не съем. Сил у меня нет даже на это.

– А откуда они будут, силы-то, коли вы ничего не едите. Без еды человек долго не протянет. Пища каждому нужна, – приговаривал Хромов.

Однако старец не внял уговорам, а лишь, хитро улыбнувшись, сказал:

– А вот интересно, панок. Ежели человек, отказавшись от еды, умрет, будет ли церковь считать его самоубийцей?

– Оно понятно. Конечно же, будет. Надо же, заморить себя голодом – это грех великий.

– Это коли человек хочет есть, но насильно заставляет себя отказаться от пищи. А ежели он есть не хочет, и даже наоборот – всякая еда ему противна, тогда как?

– Не знаю, батюшка. Но все равно мне кажется, что кушать надо даже через силу. А вдруг ты потом захочешь поесть, а она, костлявая, уже на пороге.

Федор Кузьмич горько усмехнулся:

– Тебя, Хромов, не переспоришь. Из тебя бы знатный богослов мог выйти, если бы ты пошел по этой стезе. Но золотой телец сбил тебя с пути истинного. Скажи мне честно, Семен, зачем тебе столько денег? Дом вон какой у тебя, комнат не счесть. Приданым дочку обеспечил, замуж выдал. Неужто тебе мало твоего золота? Охота тебе заниматься этим промыслом, и без него же Бог питает тебя?

Семен Феофанович почесал свой лоб и вымолвил:

– Слаб я, батюшка, и грешен. Я такой же, как и все. Мало мне еще денег. Вон сосед-то наш Иван Дмитриевич Асташев какие хоромы отгрохал. А я чем его хуже? Ему как первому богачу в округе весь почет и уважение. Сам губернатор к нему за советом ездит. Я тоже хочу таким же важным стать.

– Пустое это все, Хромов. Так, суета. Христианину надлежит заботиться не только о хлебе насущном, но и о жизни будущей. О душе пора тебе задуматься.

– Еще малость подзаработаю, а потом и подумаю.

– Гляди, можешь и не успеть, – предупредил его старец, а потом строго посмотрел ему в глаза. – Обещай мне, пока владеешь приисками, не будешь обирать рабочих.

– Совсем, что ли? – переспросил старца купец. – Даже на копейку?

– Даже на копейку, – эхом повторил Федор Кузьмич.

Хромов сел в рассеянности на стул, держа поднос с едой на коленях.

– Не губите, батюшка, – запричитал владелец прииска. – Я же тогда разорюсь.

– Эх, Семен, Семен, – с укоризной произнес старец.

– Не всем же быть такими праведниками, как вы, батюшка, – всхлипывая, сказал купец.

А потом поставил поднос на стол и упал на колени перед кроватью старца:

– Благословите меня, батюшка!

– Господь тебя благословит.

Но Хромов будто не слышал ответа старца, а стоял на своем:

– Есть молва, что ты, батюшка, не кто иной, как Александр Благословенный. Правда ли это?

Федор Кузьмич, услышав это, перекрестился:

– Чудны дела твои, Господи… Нет тайны, которая бы не открылась.

А потом повернулся лицом к стоящему на коленях купцу и попросил:

– Панок, хотя ты и знаешь, кто я, но когда умру, не величь меня, схорони просто.

На следующий день старцу Федору Кузьмичу стало еще хуже. Томск облетела весть, что праведник при смерти, и у дома Хромова стал собираться народ, чтобы проститься с ним.

Дежурившая возле кровати купчиха сказала больному:

– Надо бы позвать священника. Негоже христианину умирать без исповеди и причастия.

– Не надо, – строго ответил старец. – Я уже отпет.

– Объяви хотя бы имя твоего ангела.

– Это Бог знает, – пробормотал он.

Стоящий рядом с женой Хромов набрался смелости и задал вопрос:

– Батюшка, в случае вашей смерти не надеть ли на вас черный халат?

Федор Кузьмич открыл глаза и недобро посмотрел на купца.

– Я не монах. И никогда им не был, – прошептали его губы.

Старец еще несколько часов боролся со смертью. То ложился на один бок, то переворачивался на другой, осеняя себя крестным знамением. Но всегда находился в памяти.

С наступлением сумерек все из кельи ушли. С умирающим остался один только Хромов.

Федор Кузьмич слегка приподнялся на локте на кровати и показал пальцем на висевший на стене маленький мешочек:

– В нем моя тайна!

Потом лег на спину, трижды глубоко вздохнул, а на четвертом вздохе отдал Богу душу.

Хромов перекрестился. У него сложилось твердое впечатление, что старец сам руководил своей смертью и ушел в мир иной, когда захотел.

Хромов не выполнил просьбу старца «схоронить просто». Похороны его были многолюдны. За гробом шла толпа народа. У некоторых офицеров даже возникла мысль отдать старцу при погребении воинские почести, но этого не позволил губернатор.

Его похоронили на кладбище Алексеевского мужского монастыря. По углам ограды посадили четыре кедра, а на деревянном кресте сделали надпись:

«Здесь погребено тело Великого Благословенного старца Федора Кузьмича, скончавшегося 20 января 1864 года». По настоянию губернатора Мерцалова слова «Великого Благословенного» потом закрасили белой краской. Но потом краска стерлась, и на кресте можно было прочитать закрашенное.

В вещах Федора Кузьмича Хромов обнаружил интересные находки. Отпечатанное на толстой синеватой бумаге, а отчасти заполненное от руки свидетельство о бракосочетании великого князя Александра Павловича с баденской принцессой Луизой-Марией-Августой, после крещения принявшей имя Елизаветы Алексеевны. Письмо на французском языке, написанное Наполеоном императору Александру I. А также ключ к какой-то тайной переписке, икону и перстень. Последние две вещи некогда принадлежали императору Александру Павловичу и странным образом исчезли перед его кончиной в Таганроге.