Дмитрий Барчук - Сибирская трагедия

Вначале мы остановились в Харбине. Я снял две комнаты в русской части города за достаточно умеренную цену в романовских рублях. Тогда еще российские деньги не обесценились и не было огромного наплыва беженцев.

Но вскоре и сюда стали приходить тревожные вести. Новость о расстреле Колчака и Полыхаева всколыхнула весь Харбин. На панихиде по убиенному адмиралу собралось много народа. Но чехов и представителей демократии не было.

В харбинских газетах началась травля членов правительства Колчака. Вдобавок из Владивостока прибыла делегация от пробольшевистской Приморской земской управы с требованием к китайским властям выдать ей трех министров-реакционеров: Гаттенбергера, разогнавшего Сибирскую областную думу в Томске в сентябре 1918 года, профессора Гинса и меня.

Мы вынуждены были бежать в Дайрен, потом в Шанхай, потом в Тяньцзинь. И вот теперь, когда все более или менее успокоилось, думаю обратно перебраться в Харбин. Все-таки здесь осталось хоть немножко России.

Пётр Васильевич умолк, а после некоторой паузы добавил лично для меня:

– Вы представляете, Пётр Афанасьевич, эти наглецы-большевики еще смеют клеветать на меня, что, дескать, я перед самым падением Омского правительства сам себе выписал из государственного казначейства 25 тысяч золотых рублей и теперь шикарно проживаю в Харбине. Вы видите этот потертый сюртук, эту застиранную манишку, эти засаленные манжеты? Разве я когда-нибудь так одевался? В Томске я заказывал костюмы у лучшего портного и даже выписывал их из Санкт-Петербурга. В Омске у меня не было времени ходить к портным, выручал прежний гардероб. А сейчас я выгляжу как оборванец! В Сибири мои собаки питались лучше, чем моя семья питается сейчас. Боже! Как мне вынести все это! Я не могу, не могу больше так!

Муромский забился в истерике, ударяясь головой о стенку. Вдовин и Золотов навалились на него с двух сторон и придавили его к дивану. Но Пётр Васильевич разбил-таки себе голову, из-под редкой седой шевелюры стекала струйка крови.

Хозяйка обвязала полотенцем голову несчастного. Постепенно припадок прошел, тело обмякло, а губы зашептали извинения.

В такой гнетущей атмосфере мне пришлось начать свою историю.

У меня все было гораздо прозаичнее, господа.

Оставив Верховного правителя и премьер-министра в вагоне на станции Иркутск накануне их ареста, я без проблем прошел через оцепление. Помогло знание чешского языка.

Оказавшись на свободе, я направился к незамерзшей еще Ангаре, сел на занесенную снегом перевернутую рыбацкую лодку и задумался: куда идти?

Вернуться в Черемхово и попытаться, пока Чистяков в Иркутске, увезти семью? Но ведь наверняка Полина со мной не поедет. Не успел еще ее новый избранник из героя-революционера превратиться в душегуба-палача. Для этого нужно время. Идти к вам, Иван Иннокентьевич? Но зачем вам нужна лишняя обуза? А своим появлением я мог скомпрометировать в глазах новой власти кого угодно. Ваши дороги с диктатором разошлись уже давно, а моя только что. Искать вас, Пётр Васильевич? Но я не знал, на свободе ли вы и живы ли вообще?

– И правильно сделали, что не искали, мы уже подъезжали в это время к Верхнеудинску [193], – подал голос лежащий на диване с мокрой повязкой на лбу Муромский.

Поэтому я не стал создавать ни для кого лишних трудностей, а просто подошел к коменданту первого чешского эшелона, рассказал ему по-чешски свою историю, сделав упор на то, что я родился и вырос в Праге. Тот выслушал перипетии моей судьбы и без всяких условий принял меня на довольствие в свой эшелон.

Так я оказался во Владивостоке и на первом же пароходе уплыл с чехословацкими легионерами на их родину.

Я тщательно следил за событиями в России, а особенно в Сибири. Меня потрясли зверства чекистов в сибирских городах. А когда Красная армия потопила в крови крестьянское восстание в Тобольской губернии, я понял, что пора. Большевики сполна проявили себя, показали народу свое истинное лицо. И теперь двух мнений на их счет быть не может.

Я добрался до английского Портсмута, там сел на пароход до Нью-Йорка. Потом через всю Северную Америку на поезде до Сан-Франциско. Затем пароход до Иокогамы. И вот я у вас, в Пекине.

– Да, хорошее у вас путешествие! – высказался молчавший доселе Вдовин. – И вы что, всерьез собираетесь сунуться прямо в пасть к большевикам?

Я утвердительно кивнул головой.

– Вы не представляете, на что вы идете, какой опасности вы подвергаете себя и своих близких. Если вам безразлична ваша жизнь, то подумайте хотя бы о жене и сыне. Я бы сейчас отдал всё, только бы не быть одному на этом свете. Не повторите моей ошибки, Пётр Афанасьевич.

И он рассказал свою жуткую историю.

Казачий корпус, к которому я был прикомандирован, прикрывал отступление на восток наших войск и союзников вдоль Сибирской железной дороги. После мятежей в частях Сибирской армии в Новониколаевске, Томске и Красноярске фронт для нас оказался со всех сторон. И даже отступление зачастую походило на наступление.

Союзники стремились первыми унести ноги из вздыбленной Сибири. Чехи, охранявшие железную дорогу, в первую очередь пропускали свои эшелоны, а поезда с нашими беженцами и ранеными застревали на станциях и полустанках без топлива и продовольствия, превращаясь в братские могилы. У кого оставались силы, те уходили из холодных и голодных вагонов пешком в тайгу. Иным удавалось добраться до какой-нибудь деревни, и они выживали. А кто оставался в поездах, дожидался только смерти.

Если бы вы знали, господа, сколько таких эшелонов, занесенных снегом, осталось на сибирской магистрали. Не десятки, а сотни! И все были битком набиты женщинами, калеками и детьми! Вечная им память. Пусть Господь успокоит их страдальческие души.

Меня магнитом тянуло к этим поездам, потому что на одном из них я оправил из Омска свою Марусю. В надежде, что хоть она спасется из этого ада. Но когда я увидел, что творится на железной дороге, то понял, что она в гораздо большей опасности, чем я. Подо мной был крепкий конь, я был хорошо вооружен, и под моим началом находилась сотня лихих казачков, которые просто так, без боя никакому врагу б не сдались. А она, горемычная и беззащитная, одна в остывающем вагоне посреди глухой тайги. Я проверил много поездов и все-таки отыскал ее на станции Болотной. Она сидела перед замерзшим окном, вся продрогшая, и ждала меня.

Весь вечер я отпаривал ее в бане, отпаивал горячим чаем с целебными травами, а на ночь смазал ей тело чистым спиртом. И она отошла, моя голубушка. Правда, сильно кашляла, но жизнь в нее вернулась.

На другой вечер был жуткий бой на подступах к станции Тайга. Там скопилось много эшелонов, не успевших уйти на восток. И даже не все союзники еще эвакуировались. Это были польские части.