Дмитрий Барчук - Сибирская трагедия

Новая власть первым делом отменила карточки на печеный хлеб, чем сразу завоевала симпатии публики. Цены немного снизились. Правда, потом они снова взлетели вверх, но это уже было проблемой других руководителей.

А еще комиссариат распорядился освободить из-под надзора политических ссыльных в Нарымском крае. И вскоре Томск наводнился профессиональными революционерами.

В следующую пятницу мы с Полиной отправились на Соборную площадь, чтобы посмотреть парад. Гремела праздничная музыка. На крыльце присутственных мест стояли члены Комитета общественной безопасности. А губернские комиссары – Муромский и два его сподвижника – сидели в самом центре, на губернаторских местах.

У ступеней в толпе освобожденных из ссылки революционеров, облокотившись на палку, стоял единственный сибирский политкаторжанин и пытался разглядеть своими почти ничего не видевшими глазами, как Сибирские Афины [83]празднуют победу революции.

– Это же Григорий Николаевич Потанин! Почему вы не пускаете его на трибуну? Он же более всех этого достоин! – закричали из толпы.

Муромский смутился и отдал распоряжение стоявшему рядом офицеру принести стул для Потанина. Старик даже не понял сначала, чего от него хотят люди в погонах. Наверняка у него промелькнула мысль об аресте. В первую революцию он просидел две недели в тюрьме, почему вторая должна стать исключением? Но, потрогав приставленный стул, улыбнулся и поблагодарил служивых. Едва он присел, как офицеры подхватили его вместе со стулом и на руках вознесли по ступеням на верхнюю площадку, еще выше членов комиссариата.

Мимо трибуны парадным строем проходили войска. Неожиданно из строя вышел знаменосец и склонил российский флаг к ногам сибирского патриарха.

Я уже писал, что всегда чувствую на себе чужой взгляд. На параде меня не покидало ощущение скованности, какое испытываешь, когда знаешь, что за тобой подглядывают в замочную скважину. И только в самом конце торжественного шествия мне удалось определить источник своего волнения.

Это был сильно заросший человек с густой бородой, в которой уже серебрилась седина, он стоял в толпе освобожденных ссыльных и время от времени устремлял на меня пронзительный колючий взгляд. Судя по осанке, человек был совсем не старый, но его внешний вид свидетельствовал о тяжелой жизни. Сильно потрепанная солдатская шинель сидела на нем мешковато, видать, была с чужого плеча. Очки да полицейская папаха без кокарды довершали его наряд.

Внезапно Полина почувствовала приступ тошноты, и мы стали выбираться из толпы. Очкарик последовал за нами. У поворота на Дворянскую было уже не так многолюдно, и до нас донесся крик.

– Пожалуйста, обождите!

Мы остановились и обернулись.

Преследователь явно устал. Он запыхался и кашлял, прикрываясь измятым и серым носовым платком.

– Ты не узнаешь меня, Коршунов?

Я отрицательно покачал головой, хотя его охрипший и прокуренный голос показался мне знакомым.

Он снял папаху и пенсне, поправил растрепанные волосы.

– А теперь? – спросил он еще раз.

Я ударил себя кулаком по лбу и уже хотел вскрикнуть на всю улицу: «Сашка! Чистяков!» – но вовремя спохватился, что я-то для всех немой, и без слов кинулся к нему с объятьями.

– Ну наконец признал франт старого друга. Ну ты и вырядился. Прямо как настоящий буржуй. А это кто? Твоя жена?

Я кивнул.

– Красивая. В такие глаза нельзя не влюбиться.

Привидение из прошлого беззастенчиво разглядывало мою смутившуюся жену и наконец решило представиться:

– Чистяков Александр Владимирович. Бывший однокурсник вашего супруга и его боевой революционный товарищ.

– Тот самый? – всплеснула руками Полина. – Петя мне так много про вас рассказывал!

– Так этот субъект еще и говорить умеет, а что же он со мной словно воды в рот набрал? – поймал на полуслове мою жену Чистяков.

Отпираться было глупо, и мне так хотелось поговорить со своим старым другом, что я открылся и для него.

– Это наша семейная тайна, – заговорщицким тоном сказал я. – Никакие медицинские светила – ни наши, ни заграничные – не смогли меня вылечить от немоты, а любовь Полины вернула мне дар речи. Поэтому я разговариваю только в семье. Для общества я по-прежнему немой.

– Ну ты, брат, даешь! – удивленно протянул Чистяков. – И ты не испытываешь от этого неудобств?

Я пожал плечами.

– А как же гражданский долг? Пропаганда идей революции?

– Я сполна его выполнил еще в девятьсот пятом, – отрезал я.

– Ах вот оно как! Значит, обуржуазился, омещанился, женился и решил пожить тихой семейной жизнью, а революцию пусть другие за тебя делают?

– Какую революцию, Саша? Она и так уже свершилась. Самодержавие пало, теперь будет республика, о которой мы с тобой мечтали.

– Какая республика? – в свою очередь переспросил он. – Буржуазная? Ну уж нет. Настоящая революция, брат, еще впереди. Россия только забеременела ею. Вот когда сломаем хребет всем помещикам и капиталистам, тогда и будет настоящая революция.

Видно было, что он разочаровался во мне и уже собрался идти прочь, но Полина задержала его вопросом:

– А вы где остановились, Александр Владимирович?

Он застыл в растерянности, развел руками и ответил:

– Да, собственно говоря, пока нигде. Я только сегодня приехал с ямщиком из Нарыма. Да вы не переживайте, как вас… Полина, товарищи меня приютят на ночлег.

Я не выдержал и высказался в адрес жены и друга:

– Вы думаете, у меня нервов нет? Если я большей частью молчу, то должен терпеть все ваши выходки? Вот что, Саша, хватит изображать из себя обиженную барышню. Мы с тобой не виделись одиннадцать лет, и каждый из нас шел своей дорогой. Поэтому давай посидим, выпьем и поговорим по душам. А утром, если захочешь, иди на все четыре стороны. Но сегодня ты – мой гость. И я тебя никуда не отпущу!

Наш политический диспут затянулся до самой ночи. Уже кукушка на часах известила о наступлении новых суток, но каждый из нас находил все новые доводы.

Чистяков тоже не сумел доучиться до диплома. Осенью 1907 года он с товарищами принял участие в «экспроприации», как он выразился, кассы технологического института, а точнее, в банальном грабеже и угодил за это на Нерчинскую каторгу. Оттуда бежал. В Москве на марксистской сходке был снова схвачен полицией и этапирован в Сибирь. Перед войной каторгу ему заменили ссылкой в Нарымский край, где он и провел последние пять лет. На поселении мой друг зря времени не терял, а тщательно занимался политическим самообразованием. Он изучил Белинского, Герцена, народников, анархистов, читал даже Ницше, но выбор остановил все-таки на Марксе. Теоретически мой оппонент был подкован весьма основательно и порой своими выкладками загонял меня в угол, и, чтобы выбраться, приходилось напрягать все мозговые извилины.