Дмитрий Барчук - Сибирская трагедия

– И как вы собираетесь построить свой град Китеж?

– За нас давно великий гуманист Белинский все решил: «Люди так глупы, что их насильно нужно вести к счастью». Революция и есть насилие просвещенного меньшинства над невежественным большинством. Мир пластичен, он годен для любых изменений. А Россия – тем паче. Ведь русский народ по натуре своей народ женственный в отличие, скажем, от мужественного германского народа. Не случайно в нем настолько силен культ Богородицы, а не самого Христа. Он вообще сам не может построить никакого государства. Только разинщину и пугачевщину. Если бы не татары и немцы, никакого Третьего Рима, никакой империи и в помине не было.

Наш народ – всего лишь глина, материал, из которого можно вылепить любую статую.

– А куда вы денете отходы? То, что не сгодится для вашего ваяния?

Чистяков ответил не задумываясь:

– Якобинцы же неспроста изобрели гильотину. Террор, мой друг, беспощадный террор.

Полина ахнула. Гость понял, что переборщил с откровениями и попытался подсластить пилюлю:

– Поймите, мы дерзко пытаемся прорваться в новое духовное измерение, обрести не презренный металл, не индивидуальные свободы, а нечто более высокое, наполняющее радостью не тело, а душу. Мы в отличие от христиан обещаем Царство Божие, где нет болезни и печали, не на небесах после смерти, а при жизни – на земле. Это – святая цель. Она оправдывает любые средства.

– Но ведь это жестоко и аморально!

– У революции своя мораль. Все, что ей служит, – морально. Революция – единственный критерий добра и зла!

Я обхватил руками свою пьяную голову и не мог поверить в услышаное:

– Боже мой! Боже мой! Да ты настоящий фанатик! Слышал бы тебя Нордвик и другие наши товарищи, погибшие за свободу.

– Они были мечтателями. А нас жизнь сделала реалистами, – холодно парировал Чистяков.

– Да пойми же ты, не бывает рая без свободы! Вспомни Достоевского, даже всеобщее счастье не стоит слезинки одного ребенка!

– Все это буржуазные условности. Бросай их к черту и давай присоединяйся к нам. Надо ведь закончить, что начали в 1905 году.

– Нет, Александр, это не я, это ты изменил революции. Твоя партия, если она исповедует такую идеологию, никакая не партия, а настоящая секта. Похоже, что теперь свободу, отвоеванную у царя, придется защищать от вас. И никакую вашу будущую гармонию я собою унаваживать не собираюсь.

Чистяков вскочил из‑за стола, схватил котомку, сунул в нее свой революционный молитвенник и выбежал вон.

Обет молчания был нарушен. Тайна вышла за пределы нашей семьи, более того – ею овладел человек, которого я отныне вряд ли мог считать своим другом. Таиться от настоящих друзей теперь не было никакого смысла. И, может быть, прав был Чистяков, говоря, что время внутренней эмиграции прошло, пора выходить из подполья и определяться, с кем идти дальше.

К Потанину я пришел на следующий день понурый. Старик совсем разболелся после вчерашнего парада, но все равно сидел за письменным столом и пытался накарябать что-то вслепую. Его зрение почти совсем угасло, да и рука стала не тверда, такие каракули даже мне, привыкшему к почерку старца, разобрать было трудно.

– Я ужасно виноват перед вами, Григорий Николаевич, – попросил я прощения.

– За что, помилуйте, Пётр Афанасьевич? – удивился Потанин, словно мы с ним разговаривали всегда, и добавил: – У вас очень приятный голос.

Я еще больше стушевался. Появился страх, что начну сбиваться и не смогу достойно принести извинения.

– Я долго обманывал вас, притворяясь немым. Из‑за этого мы потеряли столько драгоценного времени. Простите меня, пожалуйста, если сможете.

– Да полноте передо мной расшаркиваться, словно я генерал-губернатор. Ну не говорили, и что из того? Это ваше личное дело. Может, вы зарок какой-нибудь дали. А ежели бы вы меня не устраивали, то я бы давно позвал в помощники кого-нибудь другого.

– Но ведь мы бы быстрее могли работать над рукописями, редактируя их сразу, по ходу диктовки! – возразил я.

Потанин махнул рукой и сказал:

– Если бы вы меня перебивали, то времени это заняло бы гораздо больше. Так что для меня вы были идеальным секретарем, и мне даже чуточку жаль, что вы заговорили.

Я не знал, что ответить, но Потанин снова пришел на помощь.

– Признайтесь, это же любовь излечила вас от недуга?

– Да… Но как вы догадались?

Старик отложил карандаш (чернильными ручками он уже давно не пользовался) и признался:

– Полина наполнила вас светом и теплом. Это сразу почувствовалось…

Он еще что-то хотел сказать, но передумал и переменил тему:

– А мы вообще собираемся нынче работать, Пётр Афанасьевич, или так и будем лясы точить?

Муромскому свое чудесное исцеление я преподнес как реакцию на свершившуюся революцию. От чего член губернского комиссариата пришел в полный восторг и сразу же предложил мне должность своего помощника. Я обещал подумать. Но пока я думал, Пётр Васильевич отошел от кормила власти. Для управления территориями Временное правительство учредило институт губернских комиссаров, полномочия которых приравнивались к губернаторским. И в Томск назначило очень популярного в городе – особенно среди интеллигенции – профессора Зубашева [86]. Его встречали на новом вокзале Томск-1 как настоящего героя. С красными знаменами, «Марсельезой» и торжественным построением местного гарнизона.

Пётр Васильевич очень ревниво отнесся к этому событию и высказывал мысль, что Томску вообще не нужен губернский комиссар, хватит и местного самоуправления. Тем самым он подложил серьезную мину под деятельность петроградского посланника. Дела у Ефима Лукьяновича не заладились с самого начала. И большевики вставляли ему палки в колеса, и местные патриоты не признавали его статуса. В результате на очередном заседании губернского народного собрания комиссар Зубашев объявил о своем уходе, и собрание решило, что Томск может вообще обойтись без опеки из Петрограда.

Но демократическая власть в столице так не считала и заморозила ассигнования на нужды губернии.

Муромскому предложили возглавить городское народное собрание, но он, помня зубашевскую историю, отказался. И правильно сделал. Временное правительство не признало эти выборы, потому что они не соответствовали российскому закону о местном самоуправлении. В строительстве демократии томичи бежали впереди всей России и наделили избирательным правом граждан с 18 лет, а в Петрограде решили, что политически зрелыми подданные могут быть лишь с двадцатилетнего возраста. И депутатов в местные органы власти, оказалось, надо выбирать не персонально, как это сделали в Томске в апреле 1917 года, а по партийным спискам. Пришлось городское народное собрание избирать осенью заново. Только в нем большинство было уже не за демократическими депутатами, а за большевиками, вскоре свергнувшими само Временное правительство. Такая вот ирония истории.