Дмитрий Барчук - Сибирская трагедия

Пётр Васильевич заглянул в кабинет и вышел оттуда расстроенным:

– Значит, кооператоры струсили взять мою библиотеку. А при большевиках были смелее.

Взор премьера наткнулся на бронзовый бюст Потанина, и он сразу сник. Изготовившийся к бегству второй гражданин Сибири почувствовал укор от первого.

Пётр Васильевич выглянул на лестницу и крикнул дворника.

– А что, Степан, никто не приезжал из географического общества?

– Никак нет, ваше благородие, никто. В субботу, еще при вас, приходил ихний хранитель. Вы еще с ним отбирали карты, книги и вот ентот памятник, – бородатый дворник махнул на бронзовый бюст. – Но никто так и не приехал.

Муромский совсем растерялся.

– Жалко, как жалко оставлять все это на произвол судьбы, – бормотал он себе под нос.

– Да уж, добра-то у вас много, – посочувствовал Степан. – Два самовара только, одной посуды – на многие тысячи, а еще картин сколько! Но за сохранность не переживайте, я пригляжу. Когда большевиков снова выгоним и вы вернетесь, все будет стоять на своих местах, как стояло.

Премьер-министр дал дворнику сто рублей.

– Пригляди, голубчик, пригляди. На тебя теперь одна надежда. Но если все-таки приедут из географического общества за экспонатами, ты уж, пожалуйста, отдай им, что выберут. Хорошо?

– Не извольте беспокоиться. Сделаем в лучшем виде, – пообещал громкоголосый дворник и зашаркал валенками в калошах вниз по лестнице.

Муромский, как сомнамбула, ходил взад-вперед по комнатам с пустыми руками.

Я посмотрел на часы. До отхода поезда оставалось меньше часа. Свой саквояж я собрал загодя, и он уже лежал в санях. Но с такой расторопностью моего начальника мы рисковали опоздать на поезд. И мне пришлось руководство сборами взять на себя.

– Чемоданы, должно быть, в кладовой. Вы там смотрели? Одежду, обувь, белье не забудьте. И шубу обязательно наденьте. В Иркутске холодно.

Но Муромский первым делом принес из кабинета свой личный архив и дневники, положил их на дно чемодана, а потом стал небрежно скидывать в него вещи.

До Новониколаевска поезд шел очень медленно, подолгу стоял на каждом разъезде, но все равно быстрее, чем поезда с беженцами, которые мы обгоняли десятками. Они являли собой мрачное зрелище. Составленные большей частью из старых, наверное давно уже списанных, пассажирских вагонов четвертого класса и обыкновенных теплушек, в которых до войны перевозили скот, они скапливались на маленьких станциях и полустанках, забивая под завязку все запасные пути. Закутанные в одинаково серые пуховые платки женщины, что чиновничьи и офицерские жены, что простые казачки, тащили дымящиеся котелки и чайники с кипятком в свои застывшие вагоны. А мороз все усиливался, особенно по ночам.

– Бедные, несчастные люди! – воскликнул стоявший у замерзшего окна Муромский. – Почему мы не начали эвакуацию раньше? – корил он себя. – Сейчас бы они не страдали, а жили в теплых квартирах.

– Вы сами знаете, кто в этом виноват! – не выдержал я.

– Да, конечно. Но ведь и ему тоже генералы обещали отстоять Омск.

– Кто? Сахаров? Розанов [172]? Эти бывшие черносотенцы, жалкие выскочки и карьеристы, как мухи, со всех сторон облепившие адмирала! Они способны только устраивать еврейские погромы и пытки в казематах контрразведки. Даже партизанские банды оказались им не по силам, что уж говорить о регулярной армии, которую создали большевики, пока наши стратеги составляли свои грандиозные планы.

Муромский согласно кивнул головой.

В Новониколаевске мы простояли целый день. Обычная церемония встречи правительства. Рота почетного караула, делегации от земства и общественных организациях. Все было как обычно. Словно правительство просто выехало на очередное заседание на восток, а не бежало под натиском наступающего врага. Здесь мы узнали, что у Деникина сорвался поход на Москву.

Командир расквартированной в городе дивизии Сибирской армии полковник Ивакин [173], молодой и подтянутый, подкупал своей искренностью и непосредственностью.

Оставшись наедине с первым министром, он огорошил его неожиданным предложением:

– А давайте, я арестую Колчака, задержу золотой эшелон, и вы снова станете полноправной властью в Сибири?

Муромский не знал что ответить.

– Я? – переспросил он молодого полковника.

– Конечно. Вы же бывший эсер. А вся Сибирь – это эсеры. У нас есть своя, сибирская, армия, попытаемся защитить родину. Но без этих навозных «ваших благородий». У меня хватит сил одолеть адмиральскую охрану. Вся моя дивизия против него настроена! Восстановим Сибирскую республику, заключим мир с красными. Ошибки нужно исправлять. Соглашайтесь, Пётр Васильевич, пока еще не поздно.

Премьер удрученно вздохнул и произнес усталым голосом:

– Поздно, молодой человек, слишком поздно. Стар я, чтобы возглавить заговор, и рвения того, что было год назад, у меня уже нет. И потом, с чего вы взяли, что большевики согласятся на перемирие? Я бы на их месте настаивал на полной и безоговорочной капитуляции.

Ивакин ушел в задумчивости.

В Иркутске нас ждали две новости. Одна хуже другой. Во Владивостоке Гайда совместно с бывшими сибирскими думцами в годовщину колчаковского переворота поднял свой мятеж. Он был подавлен штатным карателем генералом Розановым и японцами. Юнкера арестовали Гайду. Но за него вступились американцы и горой встали чехи. Пришлось его освободить.

– Вот такие у нас союзнички! – с грустью констатировал Муромский. – Того и гляди, вонзят нож в спину.

Но более всего министра-председателя задело, что Гайда поднял свое восстание под сибирским знаменем. Правда, белый и зеленый треугольники теперь разделяла красная полоса как символ революции, но от этого Муромскому было не легче.

– Они украли у нас знамя, – тихо прошептал он.

– Но разве мы сами не отказались от него? Они только подобрали его, как бесхозную вещь.

Мой начальник обреченно кивнул:

– Да, вы правы.

Второй новостью был меморандум к представителям союзных держав, подписанный представителями Чехословацкой республики в России. Он гласил, что под прикрытием легионеров русские власти «позволяют себе действия, перед которыми ужасается весь цивилизованный мир».

– «Выжигание деревень, избиение мирных русских граждан целыми сотнями, расстрелы без суда представителей демократии по простому подозрению в политической неблагонадежности составляют обычное явление…»

На этом месте премьер вырвал из моих рук газету, словно сам хотел убедиться, не перевираю ли я документ.

– Да, лихо союзники закрутили. Они, значит, в белых ризах, а во всех грехах повинны мы. Но не они ли первыми вешали «представителей демократии» на телеграфных столбах?