Александр Войлошников - Пятая печать. Том 1

В фойе — большой портрет Сталина. Во весь рост и с трубкой. Без орденов и знаков отличий. Зачем ему знаки отличий — он и так от всех в мире отличается: самый мудрый в мире!! Зачарованно вглядываюсь в лицо Великого Вождя: мужественное, волевое, гордое… а под пышными усами — добрая, понимающая улыбка. Будто бы знает, что без билета я, и… не сердится! А может быть, прозорливо думает: «Пора пацанам к коммунизму привыкать, надо их без билета в кино пускать!» Глаза у Сталина зорко прищурены — все видит он! Видит, как в жаркой Испании «вперед под грохот канонады идут на бой интербригады!». И слышит он, как над всей планетой раскатами грома грохочет припев: «Бандьеро роса! Бандьеро роса!!» А я с Жоркой уже решил: летом обязательно доберемся до Испании! Гляжу на портрет Сталина, затаив дыхание, а губы шепчут: «Но пасаран! Но пасаран!! Но пасаран!!!»

Конец репортажа 1

Прошло полгода.

Время — 5 ноября 1937 г.

Возраст — 11 лет.

Место — г. Владивосток.

Зажигается свет. Просыпаюсь. За окном ночь. И голова моя, как у черепашки, втягивается в теплую темноту под одеяло, а сознание спешит окунуться в ласковый мир сновидений, слипшихся с сонным телом. Сквозь нежную зыбкость сна настырно проскребается раздраженный, требовательный голос:

— Подымайте ребенка!

— Может… пусть поспит… зачем ему все видеть? — просит мамин голос, сдавленный, будто бы маму кто-то душит.

— Сказано — подымайте!! — нетерпеливо настаивает раздраженный голос, — Некогда в детские игры играться!!

Ласковые мамины руки обнимают меня за плечи.

— Вставай, солнечный зайчик, вставай!..

Мамины руки, взволнованно неловки, дрожат. Через руки волнение передается мне. Сны отлипают, и я открываю глаза. Оказывается — сижу в кровати. С недоумением смотрю на хмурого военного, который вытряхивает на пол из моего школьного ранца «набор молодого пионера»: две тетрадки, две рогатки, трубку для стрельбы горохом и ручку с пером № 86. В комнату входит еще один военный. Мордастенький. К чему такой дурацкий сон: мордастые военные в моей комнате?! Закрываю глаза, ложусь на бок: сны удобнее смотреть лежа. Даже дурацкие.

— Ешь кокоря! Да убирайте ж отсель вашу дочку! — негодует «хмурый» властно, нетерпеливо. Во всем облике Хмурого все злобно, грубо: от волос, ощетиненных разозленным ежиком, до грозно и грузно грубых яловых сапог, густо воняющих армейским гуталином. И в каждом слове — казенно властные интонации хрипатого, как у цепного пса, голоса.

— Он не дочка, это мальчик… — робко говорит, будто бы оправдывается, мама. Голос у мамы извиняющийся, будто бы я не дочка по ее недосмотру.

— Хы-ы-ы!! — неожиданно регочет Хмурый. — А чего оно — в платьице? — В голосе Хмурого подозрительность, будто бы он уличил маму в подлоге.

— Это ночная рубашка! Мамин голос звучит тверже: фланелевые ночные рубашки — мамин пунктик. Вот сейчас мама прочитает лекцию Хмурому о гигиене с ссылкой на заграничного писателя, который все дни пишет про революцию в России, а по ночам спит в длинной фланелевой рубашке.

— Хы-ы-ы!! — Опять ржет Хмурый, но теперь высокомерно: — Ну, камедь ентиллихентская…

А мама… молчит!! И тут я понимаю: это — не сон!! В сны такие дуроломы в нагуталиненных яловых сапогах не вламываются. Это, как говорят, советская действительность. А насчет того, чтобы спать в рубашке девчоночьей, — я сам очень против! Придумал же кто-то европейскую моду на мою азиатскую попу! Надеваю пижамку, оглядываюсь. Мордастый сбрасывает с моей кровати одеяло, встает на него сапогами, ощупывает руками матрац. Мама смотрит беспомощно, как ходят военные в сапогах по белоснежному белью, разбросанному по полу, вперемешку с моими акварелями, которыми она так гордилась, что организовала в школе постоянную выставку детских рисунков. И ко мне приходит страх: я понимаю, что случилось то, о чем все боятся не только говорить, а даже думать. Значит, и к нам тоже «пришли», чтобы «забрать»!.. В этом году я понял, что вовсе не враги народа те, кого арестовывают по ночам. Если бы они были преступниками — их бы судили, о них в газетах писали. А то все, кого «забрали», — исчезают без суда, без следа, неизвестно куда. И все-таки страх у меня какой-то невзаправдашний. Наверное, потому что это так ужасно, кажется — не взаправду, а как в кино, где сперва понарошку страшно, а потом все кончается хорошо.

На столе лежат коробки… у меня ж сегодня — день рождения!! Ух ты-ы!!! — в одной коробке — большой конструктор, в другой… и тут у меня дыхалку перехватывает: там лежит предел желаний — самая заветная мечта — фотоаппарат «Фотокор», чудесно пахнущий кожей и еще чем-то таинственно прекрасным! Небось, теми волшебными мгновениями, которые навсегда останавливает каждый щелчок затвора? А рядом — штатив! Настоящий, складной!.. а в средней коробке — фотопластинки, фотобумага, проявители… А сверху — открытка красивая, самодельная, нарисованная и подписанная папой и мамой. На открытке нарисовали папа и мама китайские и японские иероглифы: пожелания счастья и здоровья. Китаевед папа и японовед мама все поздравительные открытки иероглифами украшают, потому что иероглифы с хорошими пожеланиями здоровье улучшают. Об этом все на Востоке знают. Но сегодня настроение от иероглифов не улучшается: через мое плечо рука Хмурого простирается, облапливает «Фотокор», и… заветная мечта вместе с волнующим запахом так и не остановленных мгновений исчезает в недрах дерматинового чемодана, который Хмурый притащил с собой, небось, специально для этого. С глумливой назидательностью цедит Хмурый в околоземное пространство, потому как общаться со мной считает ниже своего достоинства:

— Фотоаппаратура, оружие и предметы шпионской техники подлежат конфискации… являясь уликами… — А взглянув на маму, спохватывается: — Ееш кокоря!.. а рыжье — золотишко — тоже!

Пока Хмурый конфискует с маминой шеи цепочку с золотым медальоном, шустрый Мордастик профессионально ловко скручивает у мамы с пальца обручальное кольцо. Хмурый этим недоволен, но с нахальным Мордастиком не конфликтует. Конфискованное золото исчезает в карманах чекистов. Ошеломленная мама обнимает меня, готового разрыдаться из-за «Фотокора», и уводит в гостиную.

В центре гостиной стоит круглый стол под большим китайским абажуром. На золотистом шелке абажура извивается огненно-красный дракон, распахнувший зубастую пасть на лохматое красное солнце. Под китайским абажуром за круглым столом когда-то собирались гости. Некоторые приходили с ребятишками, и их отправляли в мою комнату.