Александр Войлошников - Пятая печать. Том 1

Я не любил гостей с ребятней, потому что роль моя «хозяйская» была вроде милицейской: следить за порядком в играх малознакомых друг с другом разновозрастных пацанов и решительно пресекать их попытки присоединиться к веселящимся в соседней комнате родителям. А мне и самому хотелось в гостиную, откуда доносился праздничный звон посуды, громкие голоса, прерываемые взрывами хохота и ритмами «Рио Риты» и «Инесс»…

Как давно все это было!.. Сейчас в гости не ходят — боятся: сегодня побываешь гостем в обыкновенной советской семье, а назавтра — нате вам! — был на явке у японского шпиона, а то и пострашней: участие в троцкистской сходке! И все другие тоже арестованные гости это подтверждают. И все-таки сегодня мама пригласила на мой день рождения пацанов из нашего двора. На пироги. И… вот, какие пироги!

Папа сидит на диване. Сосредоточенно смотрит в какую-то точку на противоположной стене. Пальцы обеих рук переплетены так крепко, что косточки на смуглых папиных руках побелели. Лицо осунулось, постарело. А как много у папы седых волос! Почему я их раньше не видел? Я сажусь рядом с папой, он обнимает меня. Ничего не говорит. Только шевельнулся кадык на шее, будто бы проглотил он что-то. А что говорить? Зачем?.. Я уже не тот новоиспеченный пионер, который недоумевал: почему дядю Мишу арестовали?

Из спальной появляется третий военный с длинным рябым лицом. Проходит мимо, не взглянув на нас, начинает делово выгребать на пол папины бумаги из письменного стола. Рукописи, фотографии, документы сыпятся на пол: все это Рябому до фонаря. Но когда он докапывается до шахмат, которые подарили папе китайские ученые, то замирает в стойке, как охотничий пес.

Торопливо приоткрывает футляр, в котором сияет перламутром тропических раковин шахматная доска, заглядывает в коробку, где в бархатных гнездышках хранятся шахматные фигуры из слоновой кости… Каждая фигура — произведение искусства резьбы, со своим лицом, прической… Через лупу видны морщинки на лицах и узоры на рукоятях мечей. Воровато оглянувшись, Рябой торопливо засовывает футляр в огромный, как мешок для картошки, карман, пришитый внутри шинели… а шинель-то он не повесил в передней — с собой в комнату затащил… Озирается — значит, еще стесняется. А Хмурый и Мордатый не стесняются: матерые псы-рыцари… или — «рыцари революции», как назвал их Сталин. Я слезаю с дивана, направляюсь к двери, но меня останавливает окрик Рябого:

— Куды пшел? Че шасташь!

— В уборную… писять… — почему-то и мой голос тоже виноватый, будто бы это я забрался в дом Рябого ночью с намерением напИсать ему в патефон.

— Хм… — размышляет Рябой, сурово, по-чекистски хмурясь. Но, увидев, что Мордастик уже до кухни добрался, он от меня отмахивается и спешит туда, где Мордастик серебряные ложки по карманам тырит.

В передней, под вешалкой, укрывшись от света полою маминого пальто, похрапывает «тетя Шура, тетя Шура — очень видная фигура» — наш дворник — безмужняя мать четверых сорванцов-погодков — главной ударной силы нашего двора в драках с «пуговичниками» и «колбасниками». Один сын — от первого мужа, другой — от второго, а еще о двух сыновьях-близнецах говорит тетя Шура с законной гордостью: «А эти, как под копирку, — лично мои! Собственные!!» Кухонный табурет под тетей Шурой кажется крохотным, как детский стульчик, — могучие закругления тети-Шуриного организма свисают по сторонам.

Тут же, в коридоре, мается комендант — или по-новому, — управдом — Ксения Петровна, по прозвищу Скарлапендра — гроза парочек, которые ищут укромное место в теплых подъездах наших домов. Жизнь Скарлапендры — полная противоположность тети-Шуриной. Засыхает высоконравственная Скарлапендра в сорокалетнем девичестве, бездетная, безмужняя, никому не нужная. То ли — от своей вредной природы, то ли — от неустроенности личной жизни, но стала партийная Скарлапендра «современной деловой женщиной», отдавая всю нерастраченную женскую энергию суровой комендантской службе. Сочетание служебной стервозности и дамской нервозности Скарлопендры труднопереносимо и жильцами, и работниками домоуправления. От ее истеричной суетливости, как ошпаренные, разбегаются из домоуправления сантехники. «Деловая женщина — бич Божий!» — сказал о Скарлопендре знаменитый доктор Рудаков из второй квартиры. Деловитостью и сердитостью довела себя Скарлапендра до такого телесного и умственного истощения, что кажется — ее большие сережки сквозь впалую бестелесность щек позвякивают друг о друга.

И сейчас, вместо того чтобы дремать рядышком с пышущим телесным жаром крутым закруглением тети-Шуриного организма, мотается Скарлапендра на стройных, как у цапли, ногах по коридору, выкуривая папиросу за папиросой. Чулки у Скарлапендры винтом закрученные, юбка на тощем заду изжеванная, потому что живет она в режиме готовности № 1: спит не раздеваясь на диване в домоуправлении. А она немолодая… а за всю женскую жизнь нужна по ночам только одним органам — НКВД. И ведет она жизнь такую — бдительно сторожевую, — чтобы не искать ее далеко и долго, когда среди ночи понятые нужны и печать — квартиру опечатывать. А в «Домах специалистов» это каждой ночью нужно — будто бы под лозунгом «Шпионы всех стран — соединяйтесь!» скучковались тут враги народа со всего ДВК!

По пути из уборной заглядываю на кухню: там Мордастик и Рябой из-за серебряного половника перепираются. И вдруг… где уж Архимеду с его жалкой «эврикой» до ликующего вопля Хмурого:

— Наше-ел!! А понятые хде?! Гля — тайник вражий!!

Скарлапендра тормошит тетю Шуру, и обе таращатся из дверного проема на ликование Хмурого. А у меня внутри все как оборвалось: нашли! Я — единственный, кто сразу понял значение вопля Хмурого, когда он обнаружил тайник в полости за выдвижным ящиком моего стола. Там хранилось все то, что собрали мы с Жоркой для побега в Испанию. Но Жорку еще в конце мая увезли в деревню к дедушке, а потом папа и мама увезли меня с собой на курорт Дарасун. Так испанская революция осталась без нашей могучей поддержки. А к осени, когда я и Жорка вернулись, мы застали и в Дальторгфлоте, где работает Жоркин папа, и в Университете, где мой папа, такой «разгром коммунистического движения», какой был бы не под силу никакой «свирепой фашистской фаланге». Папа говорил маме, что лекции читать некому: почти всю профессуру арестовали вместе с ректором.

И в школу меньше половины учителей пришли первого сентября. Забрали Двучлена и безобидного Почетного Пионера, которому надо было идти на пенсию, а он все символ изображал… Остались в нашей школе символы эпохи: бюст Павлика Морозова и Крыса — сексотка НКВД. Крыса уже и парторг, и завуч, и директор школы, и всех недостающих учителей замещает. А так как она на всех уроках одновременно быть не может, то каждый день вместо уроков у нас общешкольные митинги, где она призывает к борьбе с врагами народа. А до каких пор бороться? Пока не останутся во Владике только Крыса и бюст Павлика Морозова? И расхотелось мне и Жорке испанских коммунистов спасать. Их уже не спасешь: все приехавшие в СССР иностранные коммунисты арестованы, как японские шпионы и враги народа. А какого народа враги они, если они испанцы, французы, немцы? Неизвестно.