Александр Войлошников - Пятая печать. Том 1

Одуревшие от постоянного мандража, днем и ночью все время дрожа, двести миллионов, живущих в «самой свободной стране», думают: «Не спроста же такое компетентное учреждение арестовывает? Значит, доберется и до меня?! Ведь никто не знает, что я трус и слова не скажу против советской власти? А если бы я был чуть посмелее?.. О, ужас!! О чем я подумал!?! Значит, и я потенциальный внутренний враг?!!» Как в том гепеушном анекдоте, где Дзержинский говорит: «То, что вы не сидите, — не ваша заслуга, а наша недоработка!» Так страна непуганых идиотов стала страной напуганных идиотов.

Вот поэтому не хочу я встречаться с друзьями из прошлой жизни. Зачем их такому испытанию подвергать?! Не может быть у меня друзей среди пацанов, у которых родители еще не арестованы. Такие друзья будут смотреть на меня как на политически заразного: со страхом — а что им может случиться от такого знакомства?! Но самое интересное начнется потом, когда мы расстанемся: каждый побывавший в контакте со мной, врагом народа, будет на друзей коситься, прикидывая: кто шустрей и заложит быстрей?!

Бичи работают, а я стараюсь не упустить ни одну из возможностей им помочь. Главная моя забота — патефон. На приобретенном вскладчину патефоне, стоящем на пожарном ящике, крутятся заезженные пластинки. Под шуршание морской травы плывут тягучие звуки томных танго, а быстрые, четкие ритмы фокстротов вторят скрипу и стуку примитивных механизмов. А через несколько музыкальных минут мне надо спешить к патефону, чтобы завести его, сменить пластинку и иголку. Работа у бичей нудная, а под музыку любая работа — праздник. Вижу, как Джон обходит бичей и с каждым о чем-то толкует. В душе вспыхивает робкий огонек надежды: не уговорит ли Джон бичей оставить меня при такелажке? Джон отзывает меня в сторонку.

— Слухай сюда, салага. У мореманов две хазы: либо — посудина, либо — общага. Больше бросать якорь негде. До зимы мог бы ты в таклажке кантоваться. Сторож — мужик нормальный, не продаст. Но сюда разная шелупень шастает. И лягаши нас не забывают. Кто бы где бы ни заделал драчку с фронсами, а менты сюда интересуются. И начальство из пароходства ходит на нас вонять. А оно — партийное — хуже сексотов!

Да что — начальство! И среди мореманов завелось партийное шептало! На посудине «Трансбалт» от того говна отгреблись, так его к такелажке прибило. Сегодня нет его, а завтра принесет нечистая сила! — куда тебя девать, мать перемать?! Да и мореманы к тебе не все одинаково дышат… Но ты, корень, зла на то не держи. Понятно — очкуют: каждому в рейс хочется. И не в потную краболовную каботажку: «Крабы Чатка: Сахалин — Камчатка», а в шикарную загранку, чтобы в «бананово-лимонном Сингапуре, пуре-пуре» швартоваться и там за валюту подержаться. А для того надо быть в кадрах как стеклышко! Вот, держи — это тебе ребята по кругу собрали мани-мани. Сколь уж есть. Все, что было, вытряс.

Джон сует мне в карман туго спрессованный в кулачище влажный комок хрустов и трешек. — Семь футов тебе под килем, корешок, держи краба! — протягивает Джон огромную, как совковая лопата, жесткую, мозолистую ладонь и жмет мне руку крепко, по-мужски. И линяю я через забор в проходной двор, унося в кармане тугой комок денег, а в душе два чувства. Первое — благодарность мореманам за все, что они для меня сделали… уж на мани я не рассчитывал: бичи не богачи — это последние хрусты, на выпивку заначенные. А второе — стыд… будто бы откупились они от меня. Дали мани, чтобы канал я из такелажки в пятую сторону света, лишь бы к ним не чалился. Своя тельняшка — ближе к телу! А из-за дощатого забора такелажки мне вслед разухабисто хрипит заезженная пластинка:

А почему кто-то должен рисковать работой, свободой и жизнью для того, чтобы помогать мне? У каждого в душе патефончик свою музыку наяривает. Читал я, что когда львы жрут антилопу, остальные антилопы пасутся рядом, не обращая на это внимание. Советские люди — такие же равнодушные животные: каждый о себе думает, а в беде фиг кто другому поможет! Хорошо, что у меня оказались такие бесшабашные, бескорыстные покровители! То, что сделали для меня мореманы из такелажки, не сделал бы никто во всей фискальной Сесесерии! В нашей стране только у бичей патефончик общий…

Покачиваясь, как в люльке, на фартуке крытого перехода между вагонами скорого № 1 Владивосток — Москва, я, вглядываясь в ночные огни, с трудом узнаю знакомые места. На ногах моих еще саднят порезы, но, кажется, давным-давно была та кошмарная ночь, когда в лунном свете несчастный призрак мой шкандыбал по бесконечной дороге от Океанской до Владика. Мелькают мимо платформы: Первая Речка, Вторая Речка, Седанка… вот он!!. — среди деревьев на фоне освещенного хоздвора промелькнул зловещий черный силуэт горбатого от мансарды ДПР… Нет в окнах света — спят пацаны… сладких вам снов, чесики! Здесь десять месяцев томился в неволе пацан Монте-Кристо, мечтая о свободе, как узник замка Иф. Что ж…

«Счастливые побеги, увенчанные полным успехом, это те, над которыми долго думали, которые медленно осуществлялись. Так герцог Бофор бежал из Винсенского замка, аббат Дюбюкуа из Форт-Левежа, а Латюд из Бастилии!»

А я что — рыжий? И я когти рвал не из какой-то Бастилии, куда даже лестницу беглецу передали, а из ДПР НКВД!

Конец репортажа 7

Прошло три шестидневки.

Время — сентябрь 1938-го.

Возраст — 11 лет.

Место — г. Красноярск.

На широкой по-сибирски просторной привокзальной площади Красноярска порывы холодного осеннего ветра закручивают злые пылевые смерчики. Суетятся смерчики, заполошно кружатся на неопрятной замусоренной площади, скребут сердито сухими листьями по бугристому асфальту, озорно подбрасывают обрывки газет. А то — налетят на зазевавшегося прохожего да и осыпят его пылью и окурками — такие шуточки! Холодный ветер бесцеремонно задирает полы одежды, нахально шарит холодными лапами по нежным местам зябнущего организма, напоминая: зима — вот-вот! З-з-з-зима-а-а холодная и долгая! Бррр — сибирррская!!

В России до зимы всегда — рукой подать, а до лета чтоб дожить, надо зиму пережить! Говорят, в Японии землетрясения предсказывают. Но российская зима — стихия! — не чета землетрясениям. Она неожиданна и коварно непредсказуема. Не успел и до Урала я добраться, чтобы на юг податься, «как зима катит в глаза»…

На задворках разномастных торговых павильончиков и неряшливых киосков, сгрудившихся по краям необъятной площади, холодный ветер не так чувствуется. Тут пригревает неяркое осеннее солнышко. Слева от вокзала в едином строю стоят тошниловка, рыгаловка, травиловка и забегаловка. За ними — другой ряд: Зеленый шум, Дунайские волны и газетный киоск, навечно запертый на ржавый амбарный замок. Стоят эти форпосты горбыта стенка к стенке так плотно — и ураган не выдует отсюда запахи мочи, пива, протухшей рыбы и всякие другие, специфично привокзальные ароматы бездомного быта множества людей, оставляющих повсюду пахучие следы недолгого пребывания. За павильонами трое пацанов играют в чику.