Александр Войлошников - Пятая печать. Том 1

А мне не до прелестей небесных: все внимание — под ноги! Про ходьбу босиком я только в книжках читал! Хотя бы со ВЗОРа унести ноги… Ох! — что-то острое впивается меж пальцев! Я подскакиваю под сочувственные слова:

Мечтаю я о ботинках… желательно — модели «Говнодавы» с дюймовой подошвой! Прихрамывая, ковыляю к обочине. А здесь возле дороги вроде свалки: под ногами острые железки и битое стекло. Удрученно сажусь на сломанный деревянный ящик. А сладкоголосый продолжает издеваться:

И еще раз повторяет это! А до сна ли мне, если я даже со ВЗОРа слинять не могу! И тут меня осеняет такая идея, что я перестаю слушать сладкоголосого пропагандиста ночных прогулок, так и оставшись в неведении о том: на фиг было ему «выходить на дорогу», если спать хочет? И почему ему «так больно и так трудно»? Что, и его босиком гуляют?? У меня другие заботы: вооружившись стеклом и большим гвоздем, я разрываю края брезента на длинные полосы и мотаю их на ноги. Нормальные онучи, как у Иванушки-дурачка! В самый раз для ходьбы по «кремнистому пути»!

Если б не уклонялся я от встреч с редкими прохожими на станции Седанка, то, наверное, стал бы источником легенды о Рыжем Призраке со станции Океанская. Дескать, тело утопленника не погребли и печальный дух его скитается по берегу Амурского залива. Остаток жесткого брезента, который я превратил в древнегреческий хитон, придает мне сходство с меланхоличным привидением, гуляющим в лунную ночь. И тому, кто б увидел меня, пришлось бы долго штанишки от попки отклеивать! Как жаль, что меня не видят пацаны из ДПР! До чего интересно быть покойником! Разумеется, чтобы на этом свете место мое осталось за мной, а мне, как ближайшему родственнику покойника, дали выступить перед народной массой на моих похоронах. Уж я бы им та-акое выдал — вусмерть урыдались!

На дорогу луна не светит — заслоняют ее сопки и лес. Зато луна вдрызг разбрызгалась в Амурском заливе мириадами серебристых чешуек. И на берегу стало светлее. Чапает мой призрак, озаренный отраженным призрачным светом луны, и сочиняет своему бренному телу некрологи для прессы, вплоть до «Мурзилки». Некролог — необходимая характеристика для поступления души в рай. А кто для меня некролог напишет? Рогатый? Тогда некролог будет из одного слова. Непечатного. Придется самому потрудиться.

Потом долго придирчиво сочиняю эпитафию на свой памятник. Утомившись от ритуальных услуг на своих похоронах, переключаю соображалку на другие мысли, тоже торжественные и онесдешенные. Про то, о чем живому человеку думать неохота, потому как мысли философские. А одеяние мое, озаренное отраженным от залива таинственным фиолетом, гармонирует с моими размышлениями.

Хламида на плечах — как у Демокрита, онучи — как у Сократа. Ни дать ни взять — вечерний променад древнегреческого рассеянного философа, который брел, брел и забрел… в наше современное время, нечаянно вышагнув из своего весьма просвещенного Древнего мира. Разве древние греки считали себя древними? Небось, воображали, что уж они-то шибко современные?

Молодежь осуждали, которая у Платона вольнодумства начиталась. Детей за дружбу с хулиганом Сократом ругали. И ни сном ни духом не ведали о том, что неразумные потомки обзовут их, без разбора, не старыми или устаревшими, а сразу — бух! — древними! И греков, и римлян, и египтян… И нас когда-нибудь назовут древними, если не присоединят к первобытным.

И в учебнике сорокового века будет маленькая необязательная глава для внеклассного чтения: «Эпоха Чингисхана и Сталина». С примечанием мудрого профессора о том, что «многие вышеперечисленные имена легендарны и малодостоверны, как имена Берендея и Чапаева, вождей Чингачгука и Сталина».

Шкандыбаю я по-древнему — на своих двоих, — развлекаясь такими же дремучими мыслями. А мимо современные паровозы колесами стучат и на дачных площадках стоят. Я эти площадки за кустиками обхожу. Не из-за философского пристрастия к пешим прогулкам, а потому как понимаю: лезть мне в поезд — то же, что под поезд, — любое из этих безумств закончится в компании древнегреческих философов — на том свете.

Если контролер или мент не застукает, то первый же доброхот бдительность проявит, чтобы часики «Кировские» от НКВД получить. Любой человек, если он до такого позднего часа еще трезвый, как только меня увидит, — долго глаза будет протирать, а рот не будет закрывать. Умные будут гадать: погорелец ли Нерон, иль приплывший Робинзон? Есть же необитаемый остров в Амурском заливе, называется Коржик.

Чем человек тупее, тем соображает быстрее: раз одет не так, как советский человек, значит — вражеский лазутчик! По советской логике: раз ты маленького роста и в брезентовом чехле, значит — японский шпион!! А мне на сегодня и одной смерти хватит: хорошего понемножку. Часто умирать хлопотно и вредно. Тем более — натощак…

К утру все мысли слиняли. Торчит в соображалке одна: идти надо!! надо! надо… Ноги не болят и не ноют… они — воооют!!. Время от времени, перемотав онучи, я заставляю их, будто бы они чужие, опять шагать и шагать опять! По городу крадусь проходными дворами. Есть на свете только один такой город — Владик, — который можно весь пройти пустырями и проходными дворами, не пользуясь улицами.

Светает… Как в фотопроявителе, прорисовываются из черноты неосвещенных улиц контуры городских кварталов, сбегающих вниз, к сияющей огнями бухте Золотой Рог. Завывая сиреной, лихо кренясь на правый борт, как мичманка на салаге, узкобедрый катер «Вьюга» отваливает от причала, отправляясь в первый утренний рейс на полуостров Чуркин. В зябко сырой утренней тишине нарастает надрывно пульсирующее подвывание и железное повизгивание раннего трамвайчика, бегущего по Светланке. В доме, неподалеку, скрипит дверь и утренний прокуренный голос сипит:

— Шарик! Шарик!! Сукин ты кот… — и, захрипев, кашляет и отхаркивается. Хрупкую рассветную тишину озвучивает первая утренняя музыкальная фраза неблагоустроенного Владика: звяканье поганого ведра, переходящее в жизнерадостное бульканье накопленных за ночь экскрементов, низвергающихся в выгребную яму. Просыпается город. Просыпается медленно, неохотно, но время для прогулок под луной в брезентовом чехле заканчивается. Привидение должно знать свое время!

И спешу я прошмыгнуть через улицу Лазо к облезло-коричневым воротам, над которыми прибита аляповатая желтая жестяная вывеска с узкими неровными буквами: «Такелажная мастерская». А под ними — помельче: «Дальторгфлота». И четыре якорька по углам вывески. Просевшая калитка в воротах, как и год назад, не закрывается. Сторож мастерской на ночь в швейном цехе запирается и дрыхнет на чехлах для матрацев, зная, что все ценное — под ним, а то, что во дворе валяется, — и даром никому не надо.