Александр Войлошников - Пятая печать. Том 2

— Рыжий, давай в слова играть! — неожиданно предлагает Голубь.

— Как в слова?

— А так! В названия слов… вернее — понятий. Называешь по феньке слова одного понятия, например деньги. Только без названий монет и купюр, чтобы проще…

— Заметано! — соглашаюсь я, — мой ход: грони! Гроши! Филы! Форсы! Сара! Сарга! Саранча! Мойло! Тугрики! Семечки! Финаги! Овес! Сорянка! Насыпуха! Цуца! Дрожжи! Тити-мити! Сармак! Галье! Цифры! Знаки! Голяки! Листья! Локша! Ремарки! Котлетка!

— Стоп! — останавливает меня Голубь, — сквозняки пускаем! Котлетка сойдет — пачка денег. А ремарки и локша — фуфло. Это же лажовые грони!

— Тогда и листья — не деньги, а крупные купюры, — говорю я.

— Листья — деньги, знаки — тоже. И голяки — деньги, кучей, без упаковки! Вот, заметь, Рыжий, по фене нет ни одного слова «деньги» в абстракции! Есть названия денег уважительные, презрительные, сердитые, веселые…

— Воробушки! — вспоминаю я.

— Звонко трёкнул! Воробушки… Это легкие деньги, о которых приятно вспомнить. Быстро прилетают и весело улетают: фр-р-р! И вся любовь! Остается хорошее настроение! За воробушки не вкалывают, не мантулят, не клячат, рогом не упираются. Воробушки не хрустят хрустами, не торчат колами, не ломятся ломтями, не кусаются кусками! Чирикнут чириками и… фьюить!.. нет их! Но не только воробушки, а и любое слово, любое! по фене понятие сложное. Ну, например гальё. Это деньги не малые, не большие, а обидные. Вот при дербанке навара кодла обделяет тебя и любой хабар становится гальём!

Слушая Голубя, я зыркаю на его нагрудный карман, где спрятана паркеровская ручка с золотым пером — фетиш преуспевающих литераторов. Этой ручкой Голубь записывает в толстенький блокнот разные слова из феньки и диалектов. Ну и что? Это я скучно живу — без бзика!.. а у других — всяких прибабахов навалом. Вон Кашчей таскает в карманах коллекцию этикеток от спичечных коробков и все спичечные фабрики знает! А Голубь по знанию фени — академик! И нас, партачей, всю дорогу правит, чтобы не заправляли от фонаря, как фрайера захарчеванные…

— Секи, Рыжий, — продолжает Голубь, — дешевый фрайер феньку презирает, потому что ее не знает. Чтобы презирать ума не надо. Проще, чем знать. Старая дева презирает незаконного ребенка и мать-одиночку, а сама не рожает! Осуждать и презирать легче, чем рожать!.. А фенька — это русская речь еще не созревшая, пока она не облитературилась. С точки зрения непорочно литературных старых дев, слова из фени дурно пахнут. Но и младенцы не жасмином благоухают. Зачем их за детский запах — сразу под нож?! Вот подрастут и позырим, у кого с запашком западло: у парализованной старой девы или юной медсестрички, которая за старой девой ухаживает, потому что старая дева своих детей не родила, посчитав, что это безнравственно!! А медсестричка-то незаконнорожденная!

Через сто лет многие слова из ныне презираемой феньки самыми нужными станут! Язык рождается не в кабинетах дармоедов — академиков словесности. Новыми, остроумными словами говорят бродяги, воры, крестьяне, матросы… язык не спускают с академических высот, он растет под ногами из чернозема диалектов и жаргонов! Каждое слово обкатывается миллионами людей из народа, как камень в реке, среди других слов, уже обкатанных! Тут ого-го!.. какая конкуренция! По фенюшке ботали казаки Ермака и Разина. И твои предки, Рыжий, из разбойничьих ватаг, тоже куликали по-свойски, а не выкамуривались тяжелым и неуклюжим, как старинный комод, дубовым языком Ломоносова — отца русского языка. Каждое новое слово позапрошлые академики взашей из русского языка гнали: геть, фенька непотребная!!! А фенька не гордая — она и с черного хода прошмыгнет, с коробейником, мастеровым. И в присказке забавной, в частушке озорной… А такой гений, как Пушкин, плевал на косые взгляды непорочно литературных старых дев, брал бережно фенькино незаконнорожденное слово и ставил его в строку поэмы или романа. И оно у него там так красиво вставало, что общество сразу понимало, что этого слова языку не хватало!

— Ну ты даешь, Голубь! И откуда ты это знаешь?

— В литкружок ходил. Журналистом хотел стать… как мой папка. А кружок вел Дмитрий Ефимович — учитель словесности из санкт-петербургской гимназии… Нет теперь таких учителей. И русский язык России не нужен. Для партийной литературы есть партийный язык «канцелярит». А Дмитрий Ефимович русский язык не просто знал, а его любил и частенько говорил: язык — не мертвое изделие, как горшок, а живая и меняющаяся духовная часть народа! Жив народ, пока живет его язык! Живет ВНУТРИ народа, а не сбоку — в пыльных бумагах научной конторы!

Нельзя росту языка мешать, как нельзя мешать росту сердца, печени… иначе аукнется это на развитии всего народа! А русскому языку казнь китайскую устроили: заживо в колодку тесную зажали, чтобы не менялся он, не рос! Дескать, и так «великий и могучий»… Угораздило же Тургенева, с будуна что ли, ляпнуть про язык, как про женилку! Ведь умница Тургенев: художник, пророк, психолог тонкий… но как не почувствовал он, что трудно писать по-русски, если слова языка не живые… не хватают они за душу, как музыка! Вот и сглазил. А теперь-то «великий и могучий» на полшестого поглядывает: прищемили его так, что не вздохнуть, ни охнуть! И как ему, болезному, в такой скукоженной позе оплодотворять литературу?! А она баба темпераментная — ей страсть подавай, как зверю! Иначе, как говорит Станиславский: «Хрен тебе поверю!»

А из-под деревянной колодки новые побеги из страдальца выдавливаются и соки коренного языка уносят. Распускаются побеги маленьких примитивных язычат: язык для собраний и заседаний, язык для официозных посланий, язык для шухерных компаний, язык школьников, студентов, матросов, солдат… Единый язык распался на примитивные язычата, как у первобытных людей, которые в одном племени говорили на разных языках: для вождя и воинов — один, для женщин и детей — другой, а уж у шамана само собой — язык для духов свой! И все язычата убогие…

Распадается русский язык по милости академиков на десятки язычат, а «великий и могучий», запрессованный в словари, дряхлеет, и только бездарные журналисты и графоманы пользуются конторским эрзацем, который называют русский литературный. А у каждого писателя от бога есть свой язык. Потому как невозможно писать канцеляритом — гибок он, как радикулитчик: как в предложении его загнешь, так хрен потом разогнешь! Слова канцелярита обрастают приставками и суффиксами, как замшелые пни опятами, и уже не каждый русский такое слово выговорит. Даже ходовое слово здравствуйте дрысней попахивает: «драсьте!».

Молчит Голубь. Шевелит мозговыми извилинами. А я терпеливо жду продолжения. Наконец заговорил он: