Александр Войлошников - Пятая печать. Том 2

За слепящей пеленой снегопада мы невидимы. А сами различаем дорогу по округлым сугробам на ее сторонах. Снег для меня существительное самого женского рода — это что-то мягкое, нежное, чистое, ласковое и… таинственное. Мир, укрытый снегом, светел и нежен, как женщина. А формы снежных наносов пластичны, как совершенные формы женского тела… Ну и ассоциации! Не от капустной ли диеты?! А Серега и Колян, не думая ни о чем, впряглись и прут санки, как могучие коренники. Только снег летит по сторонам! Я и Толян едва успеваем подталкивать санки сзади огрызками палок. Все гуще снег, сильнее ветер! И разбойничий посвист вьюги доносит из памяти предков бесшабашную песню:

Дует ветер, вьюжит вьюга и муза лихого русского разбоя заметает след за нами!

Увидев Нинку, я понимаю образность языка Толяна, передавшего не внешнюю, а внутреннюю сущность Нинки словами: «Девка — сила! Вырви глаз!». Крановщица стотонного крана из кузнечного цеха Нинка — худенькая черноглазая девчонка, бойкая восьмиклассница со смешными косичками. Но! Не успел я удивиться несоответствию Нинки со сложившимся в моем воображении образом, как оказываюсь в полном ее подчинении. Впрочем, как и все мы. Даже строптивый Серега тут же покорен и приручен. Не пикнув, не пукнув и ухом не моргнув! Сила Нинки была внутри нее!

Уверенно берет Нинка бразды правления в свои ручки, исцарапанные, обожженные, мозолистые, но тем не менее такие нежные и миниатюрные, с такими трогательно-тоненькими пальчиками! И нет вождей и королей! Воцаряется беспрекословный матриархат — самый справедливый и разумный общественный строй, который сумело создать человечество. Нинка — наш матриарх, богиня и прачка, кухарка и королева! Одна минутка и моя выстиранная гимнастерка, покорно свесив рукава, висит на веревке! Наперебой мы ловим каждое слово Нинки и спешим выполнить каждое ее желание. Стоило ей посетовать, что дровишки сыроваты, как Толян с Коляном смотались к «милке», где под надзором ментов уцелел последний в районе УЗТМ деревянный штакетник. Теперь-то сухих дров вдоволь!

Пышет жаром раскаленная печка. В тесной комнатушке суетятся пятеро возбужденных людей. Сохнет гимнастерка и свежеотмытый от крови пол. Жарко, влажно, душно. А единственное окошечко не только закрыто, а еще и завешено одеялом: будто бы дома никого нет. Погасив керосиновую лампу, мы, сторожко прислушиваясь, время от времени распахиваем окно. Это помогает не надолго. Но Нинка свой парень, без жеманства, и вскоре мы, раздевшись до трусов, едим, обливаясь потом! Мы едим! Едим!! ЕДИМ!!! Едим мя-ясо… «Это тяжкая работа, морда лоснится от пота!» — писал про поедание мяса тонко чувствовавший за это дело поэт. Небось написал так смачно потому, что ему мясо долго не давали? Для нас этот стих — в самый цвет! Тем более, едим мы не заурядную говядину, а добытое на охоте самое вкусное и полезное в мире мясо — мясо собаки!

Нет ни календарей, ни двадцатого века! В уюте кроманьонской пещерки, укрывшей нас от пронырливых духов, мы, дикое племя охотников, урча и чавкая, пируем после удачной охоты. Нет ни вилок, ни тарелок — только ведерная кастрюля, по размерам аппетита, и руки, засаленные по локоть! И есть одно правило благородного этикета: жрать! Жрать!! ЖРАТЬ!!! Как можно больше! Еще! Еще!! ЕЩЕ!!! Кружится голова от хмельной сытости! Какое счастье быть кроманьонцем и служить прекраснейшему божеству — Женщине! А Нинка варит, жарит, сало топит, по баночкам разливает. У ее младшей сестренки чахотка, и средняя стала покашливать… но верим мы — спасет их собачье сало! Это — не порошки стрептоцидовые, не заокеанский химический лярд!

Чудо как хороша Нинка в легком халатике, раскрасневшаяся от печного жара! Все мы стараемся Нинке понравиться, а Серега, понатуре, ей нравится. И чувствую я ревнивую зависть, хотя понимаю — не мне равняться с Серегой. Когда гибкий, стройный Серега шуровал в печке, я подумал: как повезло бы кроманьонскому племени, в котором родился бы Серега! Предприимчивый, стремительный, безрассудно храбрый, везучий и с мгновенной реакцией: сперва действует, потом думает. И удивительно: действует удачно! Не прыгни Серега во двор, был бы унылый тухляк: изругав друг друга, а больше всего, конечно, меня, приплелись бы в общагу не солоно хлебавши, как всегда, голодные, еще и усталые!

После маленькой передышки поедание Рекса возобновляется. Теперь мы насыщаемся многоступенчато. Сперва выбираем самые вкусные кусочки вареного мяса, потом едим подоспевшее жареное мясо и, уже обалдевая от сытости, в завершение трапезы зажариваем умопомрачительно вкусные шашлычки на вязальных спицах, макая их в топленый жир. Только это способно пробудить безнадежно засыпающий аппетит!

А во время трапезы у нас, как в лучших домах палеолита, кроме урчания и благородного чавканья ни звука! Кроманьонское комильфо! Процесс еды настолько увлекателен, что никому не приходит в голову отвлекаться от него ради пустопорожней болтовни. Я понимаю и извиняю тех, кто, не теряя времени, громко разговаривает на концерте, пока тенор выводит сложные рулады. Но меня искренне возмущают моральные уроды, болтающие за обеденным столом! Несчастные! Они не представляют, насколько обделены они природой и воспитанием, лишившими их величайшего блаженства: испытывать ни с чем не сравнимое наслаждение от возможности есть вдохновенно и самоуглубленно! Есть, есть и еще, еще, наполняя рот и желудок вкусной едой! Есть, не опасаясь того, что это приятнейшее занятие прервется, потому что еда закончится!

Какое же это блаженство: есть много и вкусно, есть до отвала, а потом, задумчиво урча, медленно переваривать в себе все съеденное, плотоядно воскрешая в памяти вкус и запах каждого кусочка! Ничто, никогда не сравнится с блаженством вдохновенного погружения в процесс еды! Грациозные танцы и дивная музыка могут разнообразить и дополнить еду, но не заменить ее! Удовольствие насыщения заложено природой в самом древнем и стойком инстинкте. Соперником ему может быть только процесс размножения, то бишь любовь. И хотя этому глупому, пошлому инстинктику посвящено множество произведений искусства, а благородной и мудрой еде только «Поваренная книга», но далековато инстинкту размножения до инстинкта питания! Посмотрел бы я, как полез бы Ромео, чтобы размножаться, на балкон к Джульетте после регулярного питания тухлой капустой в гомеопатических дозах! Глупы и неправдоподобны зажравшиеся герои Шекспира! Ни-хре-на-шеньки не понимал этот пижон за жизнь! Тянуло Шекспира на секс и мокруху, но недоступно было ему понимание истинно благородной страсти человеческой: нет у него ни строчки о красивой жрачке!