Александр Войлошников - Пятая печать. Том 2

Я и Леха, пулеметчики, рядовые работяги войны. И как добросовестные труженики на благородной ниве убийства, уважительно относимся к нашему убойному инструменту — ПД, потому что оружие для солдата занимает второе почетное место после ложки: без оружия солдат перебьется кое-где, а без ложки — полный «аллес капут» везде! Изучили мы непростой норов дегтяря, притерлись все трое друг к другу, знаем каждую царапину друг на друге.

Вот, к примеру, эту глубокую, старательно заглаженную ножом выщербину на лакированном прикладе, где за миг до пули, сделавшей эту царапину, торчала моя дурная тыковка без каски. Но пока немецкий снайпер, любуясь в оптический прицел моим рыжим кумполом, пла-авно нажимал на спусковой крючок, Леха, подбежав с дисками, плотненько шлепнулся рядом и так саданул мне карабином по ребрам, что набалдашник мой рефлекторно крутанулся к нему, чтобы сказать единое слово… Так зарубочка осталась на прикладе пулемета, а не на моей бестолковке, которая затащила меня в эту дерьмовую мясорубку. После боя старший сержант Акимов, задумчиво поковыряв пальцем след от пули на прикладе, сделал оргвывод:

— У тебя, Саня, не токо слова мои в одно ухо влетат, а в друго вылетат… ишь, и пуля проскочила… а приклад-то, эк!.. как поуродовала! Не порядок… порча оружия, вот что это!

Леха — второй номер пулеметного расчета, состоящего из двух человек. Отсюда следует, как говорят математики, что первый номер и командир расчета, это я, ефрейтор, обреченный этим высоким чином на то, чтобы вдоль Европы тащить на себе эту дуру железную — десятикилограммовый пулемет. Я и Леха связаны дегтярем, как сиамские близнецы. Друг без друга — никуда. Повсюду с общей пуповиной — ПД. А ефрейторский чин мой — самый шухерной: не сержант, не рядовой. Не каждый гражданский секет разницу между ефрейтором и фокстерьером! Леха любит рассказывать мне, как…

«Стучатся солдаты ночью в дом на постой.

— А сколько вас? — спрашивает хозяйка.

— Два солдата и ефрейтор!

— Заходьте, солдатики, у хату, а ефрейтора, шоб не убег, привяжите у крылечка! — предлагает хозяйка».

Рассказывая этот анекдот в десятый раз, Леха умирает от хохота, а, глядя на него, до слез хохочу и я. Многие, взглянув на печально одинокую лычку на моих погонах, улыбаются, потому как знают все, что Гитлер — тоже ефрейтор. И до сих пор не получив повышения в звании, он очень гордится своей единственной лычкой. Но Гитлеру легче воевать в этом чине, хотя бы потому, что нет с ним рядом Лехи, который в одиннадцатый раз будет рассказывать ему анекдот про ефрейтора…

Конец бывает не только у сказок. Близится конец и бесконечно тягучему кошмару — войне. В этот тихий свежезеленый уголочек Австрии «криг капут» пришел раньше, чем в Германии, прокопченной пожаром войны. Там, сотрясая старушенцию Европу уханьем орудий и лязгом танковых траков, все еще кроваво и тупо марширует по трупам озверелая работа — война. Марширует, размазывая по кровавым дорогам войны богатое внутреннее содержание народов Европы.

А здесь конец войны подкрался тихонечко, без антуража героических штурмов, без дюжины эпохальных дублей водружения знамени перед профессиональной кинокамерой, срочно доставленной из Москвы. Просто позавчера, в такой же ясный день, как сегодня, сперва разведка, потом и все остальные, спохватились, озадаченные: а с кем тут воевать?! Ушла ушлая «живая сила противника»! Предпочла быть живой, а не пораженной. И пока она бегает на целеньких ногах, живенько разбежалась «живая сила» по живописным австрийским лесам и долинам, попряталась в лабиринте горных хребтов, в маленьких, как игрушечных, деревеньках. А так как, с точки зрения начальства, «солдату без дела быть не положено», то опять мы куда-то топаем.

Второй день весеннее солнышко греет наши потные спины, значит, топаем на север, выходя из гор. Топаем сноровисто, споро, как умеет делать это пехота. Топаем привычно, терпеливо, оставляя за собой десятки километров, все дальше уходя от войны, от фронта… А где в этих горах фронт? Этого не знают ни те, кто с умным видом водят холеными пальцами по паутинкам изогипсов в сетке координат штабных военных карт, ни те, кто звякая котелками о приклады карабинов, терпеливо меряют шагами долгие километры военных дорог.

Весь день пальба возникает то слева, то справа, а то и впереди колонны, в каждом едва населенном пункте, где встречаются разрозненные группы немецких солдат, пробирающиеся по горным тропам к нашим союзничкам, чтобы сдаться в плен им, а не нам — страшным азиатам.

В этой тихой деревушке, по всему видно только что бой был. Хорошо, без артиллерии обошлись: хотя окна в домах — вдрызг! Но стены и крыши целы, есть где ночевать. Под конец войны артиллерии наклепали столько, что пехоте невмоготу. Впрочем, пехоте всегда невмоготу: и в наступлении, и в отступлении, и в обороне, и с артиллерией, и без. Позавчера под вечер из-за сопливых юнгштурмовцев, которых я и пулеметом пугнул бы так, что им пришлось штанишки от попочек отклеивать, так нет же, какой-то заблудившийся артдивизион стодвадцатимиллиметровых пушек-гаубиц так лихо дал прикурить по городку, что симпатичный, небось исторический, городок со средневековым замком извели на кирпичный порошок, пригодный для чистки пуговиц перед грядущим Парадом Победы. Видимо, пушкарям не терпелось избавиться от бесполезного груза тяжеленных снарядов. Браво отстрелявшиеся «боги войны», взревев могучими моторами, отправились блуждать по путям неисповедимым, а мы, «царица полей», остались ночевать среди горящих руин.

В горах этих долбанных, где об ландшафт все ноги изотрешь, если сразу не обломаешь, от артиллерии, как и от танков, толку чуть и даже меньше. Только пехота, которая в каждой дырке затычка, тут воюет. Поэтому от нашей роты половина и осталась. Не столько при штурме Вены, сколько на крутых альпийских дорожках «исписались карандаши», как изящно называют потери пехоты штабные генералы.

Остались от полной роты в аккурат полтора взвода, которые задумчиво восседают на шинельных скаточках перед просторным домом с мансардой, пока старший сержант Акимов, он теперь за ротного старшину, с двумя солдатами дом и двор осматривают. В настроении лиричном и чуть-чуть философичном на шинельной скаточке я задумчиво сижу и на этот дом гляжу из давнишней сказочки. Незнакомый дом чужой предоставлен мне судьбой. Но идет все своим чередом «и сегодня здесь будет мой дом»… ни-хре-на и его обживем!

Даже удивительно, как меняется любое помещение, куда вваливается наша рота! Только что чужой, загадочный интерьер со своими запахами, звуками, обстановкой, после команды: «Первый взвод налево, третий направо, второй посередине… па-а места-ам… ма-а-арш!» — становится привычной казармой. И будь это концертный зал, где звучала музыка Штрауса и пахло изысканными духами, или крестьянский дом, недавно наполненный детским гомоном и запахами перца и хлеба, — любое помещение вмиг наполняется родным ароматом роты: махры, портянок, свежей ружейной смазки и застарелого пота. Таинственный шепот призраков прошлого смущенно смолкает от специфично резких сержантских голосов, звяка военного железа, бряка котелков, клацанья затворов при проверке оружия и слитным гулом незлобивой перебранки, окликов, подначек, смеха и бездумных расхожих фразочек из того особенного армейского матерщинного лексикона, который и не ругачка, и не юмор, а просто — разговорчик. В армии матом не ругаются, в армии матом общаются и очень задушевно.