Александр Войлошников - Пятая печать. Том 2

Поговорить бы с умным человеком об этом, поспорить бы… Впрочем, лучше не спорить. Афоризм «в споре рождается истина» — придумал стукач провокатор. В СССР после спора следует донос. А в армии спор способствует чистоте пола в казарме, если спор о Дарвине старшина подслушает. А он четко секет: разномыслие в армии недопустимо! Конечно, в природе все взаимосвязано, но думал ли Дарвин, что его «Теория видов» так благоприятно повлияет на чистоту полов в пульроте Чебаркульских лагерей?! Поэтому всегда надо помнить о том, что когда споришь с дураком, то он в это время делает то же самое.

Если не будет продолжения войны, то многие участники войны сменят военную форму на зековскую робу, чтобы за колючей проволокой подумать над тем: кого они защищали? Сталин историей России интересуется. Про декабристов читал, которые задним умом сильны были: вышли на Сенатскую площадь за идеи Наполеона не в двенадцатом году, а в двадцать пятом. А в двенадцатом эти недоумки, вместо того чтобы на сторону Наполеона перейти, против него воевали, отстояв самодержавие и рабство! И русские крестьяне — рабы потомственные — самоотверженно отстояли свое право на крепостное право. Скоты-патриоты! Мать их… до чего позорна история России! Как трусливы и глупы все наши предки!!! А мы? Мы что умнее, храбрее?

Есть сейчас в России прозорливый Сталин, который опередит современных декабристов! А глупый русский народ, обожая гебню, долго и искренне будет радоваться победе… над своей свободой! Еще и праздник Победы придумают… как праздник рабства! А я? Что я — других умнее? Сам влез в это дерьмо и расшарашился с пулеметом в самом загаженном политическом месте истории! Тилипаюсь туда-сюда, размышляя: в какую сторону шмякнуться, коль со всех сторон дерьмово? Воюю не за что-то, а за компанию с первым взводом второй роты третьего батальона. Обрыдло это. Как говорят фрицы: «Генук фюр михь!» (С меня хватит!). Настрелялся…

Прошла колонна стударей. А вслед за ними, на опустевшей дороге, виляя от обочины к обочине, неторопливо катит старинный грузовичок с развевающимся греческим флагом. Звонкий Ванька тут как тут, выскакивает на дорогу — бдительность демонстрирует:

— Стой! Кто такие?

Грузовичок останавливается. Шофер достает представительную бумагу с печатями и демонстрирует греко-рязанский акцент:

— Калимера-бонжур-сервус унд гут дей! Мы есть грека — раб фашистского дрека, мать их растак! Гутен таг! Ком нах хаус! Хрен в Рот фронт! Но пасаран!! Гитлер капут! Фрау фикен гут!

Дюжий детина в тесноватой, концлагерной полосатой одежде, поднимается в кузове:

— Калимера и здоровеньки булы! Тринкайте, хлопчики, за перемогу! Це вино доброе! — покачиваясь на нетрезвых ногах он, играючи подбрасывая, передает, подбежавшим солдатам, трехведерный винный бочонок овальной формы.

— Гамарьджеба, кацо, держи на закусь! В Греции все есть! — сверкает улыбкой высокий красавЕц брюнет в просторном норвежском свитере, доставая поросенка, зажаренного на вертеле и завернутого в плащ-палатку. Еще один, смуглый, в тирольке с пером, подает из кузова пару жареных гусей. — Алла верды, славяне, хавайте на здоровье! Аллах акбар! Калимера!

Еще двое в распахнутых маскхалатах, один в лагерной куртке, другой — в лагерных штанах, спят на показ в раскладных креслах в кузове. Пока Ванька Звонкий, который и по-русски-то читает с трудом, морща лоб, рассматривает бумагу на неизвестном языке, водитель, покинув кабину, разгибает погнутый указатель и читает вслух название дорфа, в котором нашей роте перепало от мессера:

— Марьендорф! Е-мае! Машкино село! Эх, пощупаем Манюнечку за сладкое!..

Ротный бросает бумагу в кабину, ворчит: «Ехал грека через реку»… И спешит туда, где рота столпились, — вино разливают по котелкам. Насчет греков у ротного инструкции нет. Если б это были фрицы… а то — неизвестно кто?! И тут до меня доходит: это — мой шанс, это та третья сторона, куда мне надо! Понатуре, красиво из войны выскочу — сразу в клевый кодляк! Рота дарами занята, я грузовичок обойду… дверь в кабину открыта — присяду… «греки» не фрайера — не сдадут… погоню нашим не на чем устраивать… да и спохватятся меня, когда поросенка схавают!

И крадусь я бочком-бочком вокруг грузовичка…

Тут появляется Акимов и вполголоса, но строго:

— Саня! Стой! Не подходи… это бандиты! Е-мае! Жаль, далеко пулемет… да и малой кровью тут не обойтись… которые будто спят, у них шмайсеры на взводе… меня с тобой положат первыми… А — тот, Хаджи Мурат, гранатами поигрывает… ишь нервный… Им что терять? Колыму? А от роты что останется?! То ж не рота, а стадо баранов… столпилось! Все оружие побросали! Нах… такой героизм под конец войны??!

Водитель нагло, понимающе улыбается Акимову. Неторопливо садится в кабину. Грузовичок сворачивает с шоссе на грунтовку, к деревне. Из удаляющегося грузовичка доносится народная греческая песня:

— Да-а… дружба советских народов… дадут они шороху гансикам в том дорфе, где нас мессер умыл… К вечеру успеют и туда, где мы ночевали. Им много золотишка надо — не близок путь до Аргентины, туда сейчас и русские, и немцы из Европы бегут со страшной силой. В городах золото из немцев Смерш вытряхивает, на то они спецы. А эти в глубинке золотишко ковыряют… тут и репатрианты, лагерники, власовцы… — говорит Акимов, провожая взглядом удаляющийся грузовичок. — Вот же — французы, скандинавы, чехи, словаки — люди как люди, до усрачки свободе рады, каждый драпает на родину, нах хаус! А русских хрен из Европы выколупнешь — жизнью рискуют, золото добывают, чтобы от от родины подальше оторваться!

«У пролетария нет родины, его родина — весь мир!» — цитирую я Маркса. — По этим словам в букваре я читать учился… А с чего начинается родина? С букваря?! Русскому чем от родины подальше, тем лучше, — отвечаю я, а сам думаю: «Да пропади она пропадом, моя подлая родина, «страна рабов»! Как хочется в Аргентину, чтобы жить по-человечески, не «под руководством партии»!

— Санька! Это твоя доля! И закусь! — кричит захмелевший Леха с котелком в руке.

Да… это моя доля… А винцо-то впрямь доброе: вкусное, хмельное, особенно с устатку и натощак. Закуси мало — жрать хочется. Заливаю вином досаду по несостоявшемуся аргентинскому танго. Не вЫтанцевалось оно у меня — Акимов помешал… А-а!.. Хреновому танцору и хрен мешает! Эх, Родина моя нежеланная, окаянная… остается мне напевать про жисть красивую:

— Ррота-а-а! Па-адъем! В колонну па-а четыре ста-анови-и-ись! — заливается Звонкий Ванька… Поднимаются братья-славяне на негнущиеся после привала ноги, бурча, ворча: