Александр Войлошников - Пятая печать. Том 2

— Одын татарын па четырэ стройся!

— Мать вашу, отцов-командиров, покатали бы нас, фронтовиков, на автомобилях по засранной Европе!..

— Лучше б скомандовали: «нах хаус!» Я б и на карачках так отсюда рванул, в автомобиле не догонишь!

— Пущай двадцать седьмой катается. Им служить в Европе до старости, как медным котелкам!

— Кто там на котелки намЯкивает? А где кухня?

— Там же, где наше светлое будущее!

— Эх, хорош порося, да мал…

— Терпи, солдат, ефрейтором станешь!

— Трах-тарарах кухню перетарараханную!..

Матерясь, поднимается с привала усталая пехота — профессионалы трудного, опасного ремесла, кровью своей заслужившие уважение и чувство собственного достоинства. Мы не двадцать седьмой годик… фронтовики мы! Но это пока вместе. Пока сидим спина к спине на привале, пока шагаем плечо к плечу на марше. А на гражданке растворимся мы среди чванливых карьеристов, подозрительных гебистов и прочих гадов и гадиков с душами заскорузлыми от зависти и злобы, как солдатская портянка класса СБУ после вошебойки. Закончилась война, а Россия, какой была и осталась такой… с российской злобой и гебней.

И почувствует фронтовик горечь одиночества и будет вспоминать военные ночки и денечки, как лучшие в жизни. Жить как все фронтовик не сможет — уже по другому на мир смотрит, человек в нем проклюнулся, а рассчитывать на уважение «благодарного отечества» не приходится. Не бывает отечество благодарным к тем, кто ему не нужен! Помню я, как обошлось оно с героями гражданской… И фронтовичков-инвалидов от общества изолирует наше отечество: сошлет куда-нибудь и… ага. Чтобы не кормить калек… они же живучие!

Собьет отечество гонор с фронтовичков. Награды девальвирует, а жизнь обеспечит как в сказке, на роли младшего сына-дурака: умные сыновья в Смершах и гебне ордена получают. Еще и подсмеиваются над фронтовиками, «места надо знать, где ордена на кустах висят». И уже гуляет подленькая модная присказка: «Война всё спишет», — такая удобная гебне! Ведь морем свежей крови войны смываются кровавые реки репрессий! «Война все спишет»… но не клеймо чес! Невозможна амнистия мировоззрению! Пока живы мы, живет в сердцах наших лихое и горькое звание — ЧеС!

Конец репортажа 28

Время — 4 июля 1965 г.

Возраст — 38 лет.

Место — река Агидель.

Просыпался долго, неохотно. Если б не такой настырный будильник, как мочевой пузырь, — не стал бы просыпаться: по крыше палатки сонно, монотонно барабанит моросящий дождик. Все проспал бы я лето, но нет в спальном мешке туалета! Похолодало, моросит, значит, циклон и надолго. От такой мысли настроение — ооп! — выпадает в осадок. Не только я не в духе, судя по чертыханьям Жоры, которыми сопровождается его общение с костром, не желающем гореть под дождем.

Сегодня дежурят Жора и Света. У костра Жора мокнет один, экономит супругу. Не дожидаясь моего пробуждения, Эля учесала в гости к Свете. Обе они могут пережить длительное молчание только во сне. Конечно, если снятся сны с разговорами. Судя по приглушенным спальниками голосам, все проснулись и предаются блаженной утренней неге, как люди, плюющие на глупый предрассудок умываться по утрам — тогда, когда умываться хочется меньше всего.

Стоя за кустиком я, без отрыва от неотложного дела, которое выковырнуло меня из спальника, созерцаю окружающий печальный пейзаж. Над свинцово-угрюмой рекой в промозглом безветрии стоят, зацепившись за низко висящие тучи, причудливые столбы тяжелого густо-серого тумана. А из туч моросит, будто б дождик висит между небом и землей мокрой, серой кисеей. Зябко маленьким дождинкам капать в холод земляной, и цепляясь за листочки, и сливаясь капля с каплей, они падают на землю крупной горькою слезой…

Давно заметил медицинский факт: при освобождении мочевого пузыря появляется позыв на стихи. Не спроста Парацельс написал, что душу в мочевом пузыре отыскал! Значит, должна быть и обратная связь — мочегонные стихи! Писал же кто-то: «Меня тошнит стихами!» Медики говорят, действие каждого средства индивидуально. Вот Лев Толстой музу стихотворчества на дух не принимал! Идиосинкразию на стихи имел… «глупой словесной акробатикой» называл. И Пушкина принципиально не читал.

Действительно, если есть человеку, что сказать, зачем мучить слово, втискивая его в прокрустово ложе меж размером и рифмой? А… песня?! «От песенок Беранже трясутся троны, качаются церкви». Песня — это сила! Есть и у нас безымянные Беранже! И я вспоминаю частушку, от которой скукожилась барабанно помпезная советская поэзия безыменских, светловых и иже с ними холуев.

Подхожу к обрыву. Вижу, там, где была голубая веселая речка, мчится мутный пенистый поток в круговерти которого исчезли и уютный галечный пляж, облюбованный нами вчера для высадки, и травянистый пойменный лужок, на котором мы чуть-чуть не поставили палатки. Погрузилась под воду часть склона к поляне, на которую затаскивались мы вчера, преодолевая две силы: притяжения земли и женского тяготения к речке, подальше от леса.

В глинисто-мутных водоворотах, закручивающих пену близкого переката, кружатся ветки, бревна, а то и целые деревья, смытые бурной рекой. А с переката доносится уже не сонное ласковое журчание, а злобный рев большой воды, одуревшей от половодного могущества.

С трудом вчера настоял я на том, чтобы ставить палатки на высокой поляне, хотя таскать сюда байдарки и шмотки далековато. Но когда обнаружили на поляне хрустально-чистый родничок с очень вкусной водой, спор прекратился. А остановись бы мы на ночлег внизу, на пойменном берегу с пляжиком, который так очаровал женщин?.. А ночью, когда река стала подниматься… а во тьме кромешной, при вспышках молний… эх, как шустро сигали бы мы туда-сюда и обратно по крутому скользкому склону, подхлестываемые проливным дождем!.. И видочек был бы — пиши с натуры «Последний день Помпеи»! В такое приключение я попадал и имею по такому сюжету опыт самый ценный — горький.

Наши палатки, провисшие от тяжести намокшей парусины, на растянутых порывами ветра растяжках, печально нахохлившись, стоят над высоким берегом реки, навевая меланхолию, как картина «Над вечным покоем». Грустная, тихая левитановская безнадега… И, быть может, любоваться таким «покоем» на фоне низких, тяжелых туч предстоит, если не вечно, то долго… по срокам моего мотыльково краткого инженерного отпуска на двадцать четыре рабочих… плюс пять дней отгула и четыре за дежурства в дружине, а еще выходные…