Александр Войлошников - Пятая печать. Том 2

— Поеду я, поеду! Нечего уговаривать! И деньги у тебя возьму! У нас Элей финансы, как в советской семье, где оба супруга с высшим образованием: шаром покати — шара не найти! Говорят, надо долго учиться, чтобы научиться так много работать, чтобы мало зарабатывать! Как говорится, «страна делает вид, что платит нам хорошую зарплату за хороший труд, а мы делаем вид, что за хорошую зарплату хорошо трудимся!»

Техника вымогания отпусков у меня отработана. Хорошо, если шеф по своей глупости меня уволит, мне этого и надо — засиделся я в этой шараге, где только шефа жалко: на какое место своего организма этот мудак незавершенку подвешивать будет?! Где еще такого покладистого прораба найдет?

— Саш, почему ты прораб, а не журналист? Тебе, фронтовику, в любой вуз светил зеленый свет! Ты же художник от Бога! И поэт… удивляюсь: зачем ты со своими талантами в монтажных шарагах куешь что-то железное? Оч-чень не своим ты делом занимаешься!

— Знаю. Хотел по молодости стать юристом, журналистом, писателем… и художником. Чтобы словом и карандашом защищать людей от глупости советской. Документы в юридический подавал… да вовремя оттуда слинял, сообразив, что в советском обществе юрист, писатель, журналист — все говорят и пишут не то, что диктует им талант, совесть, закон, разум, а то, что советуетпартия. А иначе… ну, ты знаешь, как бывает иначе… с тем, кто не слушает «советов» в стране Советов!

Невозможно в СССР работать со словом и оставаться честным! Если, работая среди советской творческой интеллигенции, ты не попал в психушку или концлагерь, значит, ты сексот и подонок! Вот и работаю там, где халявщики и коммуняки работать не хотят и не могут. Партийцы хотят руководить только из кресла. Бездари и неучи, закончившие ВПШ — «школу для дураков», — выступают по телевидению, а тихие дебилы, пуская сладкие слюнки, в Верховном Совете дремлют с заранее единогласно поднятой рукой.

Зато моя не престижная работа дает мне свободу. «Арбайт махен фрай!» Как хочу, так и работаю. А результат лучше, чем у многих. И с рабочими контакт. Что хочу, то и говорю. А это — дорогого стоит! Говорят, длина линии жизни от Бога, а ширина ее — от человека. А я люблю жить широко, разнообразно.

«Ах, начальник, вам не нравится моя независимость? Уступаю место. Это мой кабинет. И чего тут только нет — и стул, и стол в отсеке 2х3 м передвижного вагончика… вот откидная полка для красивых снов о светлом будущем, печка в соседнем отсеке, а удобства за углом вагончика! Забираю гитару, оставляю заявление по собственному…

Говорят, все русские люди талантливы, но не все умеют это скрыть. А я умею, потому что понимаю, что для меня чеснока, честного вора, безнадежно искалеченного честностью, нет в подлой стране советской другого места, как только в зоне с зеками. От меня ж за версту несет вольницей! Что ни скажу — издевка над тем, что советские кретины боготворят! Есть такой стих: «Блажен, кто с молоду был молод, блажен, кто вовремя созрел!»

У меня — наоборот. В детстве каждый шаг и слово обдумывал, за что кликуху Профессор имел, а к сорока годам катастрофически помолодел. Конечно, времена сейчас не сталинские. Но люди — та же протоплазма, потомки той же вохры и гебни! С тем же ублюдочным страхом перед государством и начальством.

Плевал я на карьеру! Не из любви к технике, а от советской «свободы» эмигрировал я в страну «монтажную» за колючую проволоку. И кручусь по зонам, брызгая матерками, в дыму и копоти, как шашлык на шампуре! Легко мне в зоне дышится! А душу отвожу в собственных песенках. И аудитория у меня для таких песенок подходящая!

А в любом чистеньком НИИ или проектном институте сгрызут меня, как инородное тело, партийнорылые мурлЫ, вросшие задницами в номенклатурные кресла. Гнусная там атмосфера…

А на монтаже — воздух свежий и люди подобраны не по партийной характеристике, а по трудной работе. Из монтажников половина вольняшек имела ходки на зону. Зато нет тут ни партсексотов, ни робких совслужащих, у которых главная добродетель — пассивное послушание! У монтажников характеристики темные, а характеры светлые.

Кто, отмотав срок, жить начинает заново, кто «разведен» хроническими разводами до кондиции «Рислинга», а алиментами зажат так, что монтажные полевые называет «половые», так как такое рубля удлинение — единственный шанс для жизни продления… жизни такой хотя б половой. Иногда встречаются романтики, которых голубая даль манит сильней, чем рыжий рубль любой длины…

В кают-компании Жора проникновенно поет песенку Окуджавы про барабанщика, а дождик потихонечку барабанит по крыше, аккомпанируя задумчивой песенке. Но едва Жора заканчивает песенку, как нежное, но настойчивое давление со стороны дамского коллектива, уплотненного до состояния солидарности, возвращает его к чадящему костру для приготовления обеда. В трогательной дамской заботе о наших желудках чувствуется дирижерская палочка Светы, обиженной тем, что сегодня ее к костру не пускают, хотя готовить она умеет, любит и очень хочет. От Эли я знаю, что у Светы хронический бронхит и пока дождит, Жора лучше в костре дотла сгорит, но свою Светку из спальника не выпустит!

Шуршание дождя на крыше постепенно стихает. Виктор выбирается наружу, с удовольствием распрямляет крупногабаритный организм — сладко потягивается, прогибаясь назад. Потом обращается к Жоре:

— Остап Берта Мария Бендер сказал о России бессмертные слова: «Нет, это не Рио-де— Жанейро!» Поэтому в нашем климате после кофе поют песни печальные, про ямщиков умирающих…

Жора не отвечает. Одержав победу над упрямством намокших дров, он разводит высокое устойчивое пламя и, повесив над костром парочку ведерочек, свои достижения гордым кличем отмечает:

— О кей, сказал дед Мокей!

Потом Жора катит бревнышко к нам и, постелив на него чехол от стрингеров, садится, приглашая Виктора сесть рядом.

— Колитесь, заговорщики, о чем секретничали, пока я ваших дам развлекал?

— У нас, Жора, муторные разговоры, под стать погоде: про историю России, — говорит Виктор, садясь на бревнышко. — И про Великий русский народ, как его обозвал Сталин, раскочегаривая энтузиазм шовинизма в этом гадком народишке. Страшна, кровава русская история и, как подумаешь, так и не знаешь: то ли пожалеть такой народ, Богом обиженный, то ли обложить его вместе с его судьбой «тихим добрым словом» и не думать о нем больше. «Живите, как хотите! А я и без вас обойдусь» — как в киносказке говорит подданным умный царь.

Помолчали. Чувствую, как к горлу подкатывает комок безысходной тоски и жалости к несчастному и безропотно терпеливому русскому народу. Тот комок, который у Лермонтова выплеснулся словами: