Алексей Гатапов - Тэмуджин. Книга 2

«Не решился из-за меня поднимать шум, – облегченно подумал Тэмуджин. – Да и нет у него никакого права выгонять, раз он сам привез меня сюда и держит… Я тоже нойон со своим знаменем, не ниже его…»

Тушэмэл обеими руками принял чашу и, протянув вперед, к очагу, отлил несколько капель на огонь. Затем он, безымянным пальцем макая в архи, побрызгал на восемь сторон света, начиная с востока, потом прямо вверх, на дымоход, и под внимательные взоры гостей выпил половину чаши. По юрте прошел одобрительный гул: архи оказалось хорошее. Он со стуком поставил тяжелую чашу на стол, через край выплеснув несколько капель и, взяв в правую руку хур, приложил смычок к струнам…

Полились тягучие, как темные струи пчелиного меда, густые, как дым сухой ая-ганги, звуки хура. Улигершин, прикрыв глаза и наморщив лоб, молчал, будто припоминал слова для пения. Наконец он с новыми громкими звуками хура разомкнул крепко сжатые уста, показав крупные белые зубы, и юрту огласил нечеловечески низкий, утробный голос, подобный реву старого самца-изюбра во время осеннего гона:

Сидящие в юрте хором пропели в ответ:

Улигершин, довольный дружным припевом, склоняя голову в сторону старейшин, продолжал:

Снова отозвался дружный хор:

И снова низкий утробный рев улигершина:

И снова с готовностью подхватывал хор:

Завершив вступление, улигершин снова принял из рук Таргудая наполненную доверху чашу, так же отпил половину и приступил к первой песне.

Тэмуджин поначалу внимательно вслушивался в слова улигера о начале времен, о рождении западных и восточных богов, запоминал их имена, а потом, разморенный теплом нойонской юрты, прислонившись кангой к решетке стены, вдруг, склонив голову, заснул.

Приснилось ему, будто он оказался на девятом небе, где жила праматерь всех богов Эхэ Сагаан…

На вершине ровного белоснежного облака стояла большая юрта. У двери с ярко расшитым пологом сидела старуха с распущенными по плечам, седыми до синевы, волосами. Тэмуджин стоял у подножия облачной горы и смотрел на нее. Вдруг старуха повернулась к нему и, строго глядя, поманила рукой. Тэмуджин с опасливой робостью подошел к ней, ступая по мягкому белому мху, низко поклонился.

– На восьмом небе живет моя старшая дочь Манзан Гурмэ, – заговорила та, все так же строго глядя на него. – Она только что родила своего старшего сына Эсэгэ Малаана, от которого пойдут пятьдесят пять белых западных богов, старшим из которых будет Хан Хюрмас Тэнгэри. Эти пятьдесят пять моих добрых потомков до скончания веков будут воевать с сорока четырьмя моими злыми потомками, которые пойдут от моей младшей дочери Маяс Хара Тоодэй. Злые мои потомки будут насылать несчастья на земные народы, добрые мои потомки будут их защищать. У Хана Хюрмаса Тэнгэри третьим сыном будет Чингис Шэрээтэ Богдо Хан, он придумает для земных людей законы и будет ими править… Однажды, после девятидневного пира в отцовском доме, он заснет на сто лет, а в это время люди на земле без присмотра распоясаются, забудут его законы и пойдут по земле беспорядки. Старшие там станут неразумны, младшие будут непослушны, пойдут они друг на друга с мечами и копьями, и нельзя будет разобрать, кто из них прав, а кто неправ – тогда-то ты призовешь дух моего потомка Чингиса, который войдет в тебя, и ты с его знаменем восстановишь на земле порядок, накажешь неправых и возвысишь правых…

Тэмуджин слушал древнюю старуху и не удивлялся ее словам, как будто он давно знал о том, что она говорит.

– Понял? – наконец, закончив, строго вопросила она.

– Да! – громко ответил Тэмуджин и услышал, как громовым эхом разошелся вокруг его голос.

– Иди!..

Тэмуджин отступил от старухи и тут же проснулся. Он покосился по сторонам, проверяя, не заметил ли кто его слабость. Все сидели по-прежнему, на своих местах, улигершин пел уже о борьбе западных и восточных богов на празднике встречи своих матерей.

Тэмуджин, не слушая песню, вспоминал только что увиденный им сон и, охваченный внезапно вспыхнувшим радостным чувством, думал: «Уж этот сон мне не просто так приснился – не когда-нибудь, а в середине луны, не где-нибудь, а прямо на пении Гэсэра – видно уж точно мне быть ханом! Вернее приметы и придумать нельзя! Правду говорили шаманы…»

Утром, солнце едва поднялось на локоть, Тэмуджин с Сулэ на двух воловьих арбах поехали за аргалом. Большая горбатая куча в человеческий рост, сложенная еще весной, стояла в пяти перестрелах к юго-западу от куреня, за изгибом Онона. Они шли по низине, огибая крутые склоны холмов. Дорога получалась извилистой, долгой, зато берегли силы волам.

Подъехав к одинокому, заваленному сугробом бугорку, они развернули свои телеги, оставляя в глубоком снегу круги от колес, поставили с двух сторон и сразу приступили к делу. Тэмуджин начал отгребать гутулами снег, добираясь до крупных мерзлых кусков коровьего помета. Сулэ, возясь за кучей и громко сопя, успевал напевать себе под нос какую-то тоскливую протяжную песню. Низко наискось пролетели две вороны, хищно поворачивая головы, присматриваясь к тому, что они выкапывали. Холод пощипывал щеки.

– Кто-то едет по нашему следу, – сказал Сулэ, не переставая работать и исподлобья поглядывая в сторону куреня.

Тэмуджин поднял голову, всмотрелся. Из-за недалекого изгиба берега, заросшего густыми прутьями тальника, выезжал всадник на белом жеребце. Следом за ним в поводу шел старый пегий мерин. Тэмуджин без труда узнал во всаднике шамана Кокэчу. На этот раз тот был в бараньей дохе.

Приблизившись, Кокэчу одними глазами улыбнулся Тэмуджину, спустился на землю и передал поводья подбежавшему Сулэ.