Михаил Старицкий - Богдан Хмельницкий. Книга первая Перед бурей

— А, — застонал Богдан, — тебя купили у чертовой ведьмы, как товар, чтоб с выгодой потом перепродать в более дорогие гаремы... и это тебя не возмущало? Впрочем, могла ли ты, мое ненаглядное дитятко, знать в этом продажном мире все скверны... И сердце, и помыслы девичьи у тебя чисты, как чиста ясным утром на небе лазурь.

— Понять-то я всего не могла, — опустила она стыдливо глаза, — но мне казалось, что если быть в тюрьме, то лучше уже быть в более пышной. Власть и богатство начинали прельщать меня, а роль повелительницы опьяняла мое воображение... Притом же я, в безысходной доле своей, порешила давно, что моего отца нет больше на свете и что не найдется на моей родине никого, кому бы дорога была заброшенная в тюрьму сиротка, кто бы протянул ей руку помощи... порешила и покорилась с тоской своей участи, утешая себя лишь сказочными миражами... Ну, меня повезли на галере, на нас напали... Остальное знает мой тато...

Опьяненными от восторга глазами смотрел Богдан на свою новую дочку; в груди его бушевала безумная радость, сердце сладостно билось, каждая жилка дрожала от счастья и млела... Сначала он возмутился было приливом нежданного чувства, неподобавшего закаленному казаку, семьянину; но потом оправдал его обязанностями побратыма, клятвой, данной пожертвовавшему жизнью своей товарищу, что он будет любить и жалеть его дочь, как свою, а потом... потом он уже и не стал сдерживать бурного потока, охватившего его огненной лавой.

Марылька почуяла этот зной и зажглась от него, зарделась вся полымем: на нее самое произвел сильное впечатление статный, полный мужественной красоты рыцарь, с орлиным взглядом, с властным голосом, а его подвиг, его горячее сочувствие, проявившееся к ней, отозвались в ее польщенном сердце благодарной, созвучной струной...

— Ах, тогда было мне все равно, — вздохнула она грустно, — а теперь... — ожгла она атамана взглядом, — теперь... я бы скорее бросилась в море, чем продала свою жизнь, — произнесла она искренно, горячо.

— Деточка моя, счастье мое! — вскрикнул в экстазе Богдан и прижал к мощной своей груди Марыльку, осыпав ее поцелуями; потом, опомнившись и устыдясь своего порыва, отошел сконфуженно в сторону и, открыв крохотное оконце, выставил на свежий и сильный ветер свое пылающее лицо.

Начинало уже сереть; чайку сильно качало. Второй раз послышался слабый стук в потолок, но Богдан, погруженный в себя, не заметил его: он ощущал в груди лишь пламенный ураган, потрясавший все его нервы, все фибры каким-то неизъяснимым восторгом, каким-то сладким угаром.

Наконец Богдану почудился возрастающий шум на палубе, и донеслись оттуда даже крики; они отрезвили его и заставили спешно направиться к выходу, но в это время дверь распахнулась и на пороге показался встревоженный дед.

— Иди, сынку, скорее на палубу!

— А что там такое? — очнулся Богдан.

— Да что-то неладно: ветер крепчает, вдали показались как будто ворожьи суда... все тебя ищут, ропщут...

— Ропщут?! Чего?

— Да просто подурели, бунтуют... Нашлись приятели Рассохи, гомонят, что казака, мол, бросили в море за бабу, а атаман с ней возится до света...

Побагровел Богдан и бросился на чардак.

Он стремительно выбежал из каюты наверх и остановился на чардаке, окинув всех гордым, вызывающим взглядом. Лицо его пылало от волнения, глаза сверкали мрачным огнем, непокрытая шапкой чуприна трепалась на ветре. При появлении наказного все сразу притихли; но по сумрачным лицам, по опущенным вниз глазам можно было догадаться, что за минуту между товарыством шла буря и что буря эта была направлена против него, их батька атамана.

— А что, Панове товарыство, чем это вы недовольны? — спросил наконец, не дожидая запроса, Богдан.

Вопрос остался без ответа. Казаки хранили упорно молчание, нагнув еще ниже свои бритые с оселедцами головы.

— Что же, Панове, — обратился к ним снова Богдан, выждав длинную паузу, — коли есть что, так говорите прямо в глаза, как подобает честному лыцарству, а не поза очи: правда ведь света не боится, а кривда только любит потемки...

Послышался робкий, неясный говор: или мятежные боялись разгневать атамана, или не решались его огорчить; впрочем, между гулом тревожного говора уже слышались отрывистые слова: «Не до часу забава...», «Покарали одного смертью за бабу, а сам атаман...», «Смерть ей, чертовке!» Последняя фраза начала повторяться выразительнее и чаще, грозя перейти в общий крик.

Отлила кровь у Богдана от лица к сердцу, закипело оно оскорблением, гневом загорелись глаза: он поднял надменно голову, сжал в резкую складку черные брови и властным голосом остановил возрастающий ропот.

— Что-о? — почти крикнул он, сложив на груди руки. — Выходите, клеветники, и обвиняйте меня смело в такой гнусности, а не прячьтесь за головы других, как школяры в бурсе! Знаете ли вы, безумцы, чья это дочь, дитя недорослое? Это дочь вашего товарища, не пожалевшего за нас свою жизнь, дочь, блаженной памяти, запорожца Грабины.

— Грабины? — раздался по всей чайке единодушный крик.

— Да, Грабины, — продолжал Богдан, заметивши, какое впечатление произвели на окружающих его слова, — он сам еще в Сечи признался мне в том, что у него дочь есть, Марылька, которую цыганка украла и продала в неволю. Когда он услыхал, что мы без него уйдем в поход, то, без моего ведома, закрался в чайку, надеясь, что мы не минем Кафы, где знал, что находится его дочь... Перед смертью заклинал он меня и заставил поклясться, что я спасу ее... И вот сам господь, оглянувшись над душой несчастного товарища, посылает нам навстречу его дочь... А вы... вы что хотели сделать? В благодарность за то, что Грабина жизни своей не пожалел ради нас, — вы хотели умертвить его дочь, да еще что выдумали на невинное дитя!

— Мы не знали, подумать не могли, батьку, — зашумели отовсюду сконфуженные голоса...

— Будем беречь ее, как зеницу ока! Грех, панове, оставить в беде дочь товарища! — поднялся дед, обращаясь ко всем.

— Будем, будем! Живота за нее не пожалеем, — отозвались все горячо. — Пусть она дочкой нашей будет!

— Спасибо, вам, дети! — поклонился всем Богдан, обнаживши голову. — От лица покойного Грабины, который уже не может озваться, говорю вам спасибо.

— Что ты, что ты, сыну! — остановил его дед. — За что тут дяковать. Мы все об ней должны подумать, как и он подумал о нас.

— Правда, правда! — отозвались шумно казаки.

— Ну, вот и дело! — повеселел Богдан. — Может, и нам господь за добрый вчынок пошлет свою ласку... Только вы не промолвитесь никто, что батько панночки утонул, а то это известие убьет ее... она наложит на себя руки... — И он стал продолжать свой рассказ. — Так вот, видите ли, Панове, я с одного ее слова заметил, что она полька, и пошел допросить бранку. Слово по слову, — она мне и рассказала, что она полька, Грабовского пана дочка, что его преследовали паны за братанье с народом, что сделали наезд, что он спасся на Запорожье, а ее, дочку его, во время разбоя, украла цыганка и отвезла в Кафу, а из Кафы уже доставляли в Царьград, в гарем.