Исаак Гольдберг - День разгорается

Скудельский, Чепурной и Пал Палыч ушли из камеры, не попрощавшись. После их ухода стало тихо. Камера соображала. У людей закрадывалось сомнение: а вдруг выпускают только «чистых», таких, с кем начальство может и должно церемониться. Но появился снова старший надзиратель и опять вызвал несколько человек и среди них Антонова и Лебедева. Лебедев неторопливо завернул свои вещи в небольшой тючок и неожиданно заявил:

— Вот что, надзиратель! Мы поодиночке, такими маленькими кучками уходить не будем. Идите в контору и сообщите, что политические требуют освобождения всех сразу!

— Правильно! — взорвалась одобрительными криками камера. — Молодчина, Лебедев.

Антонов смущенно отложил в сторону свои вещи, которые он укладывал, и покрутил головой:

— Просчитался я, товарищи... Ведь и в самом деле уходить надо отсюда всем вместе.

— И в первую очередь, — подхватил Лебедев, — пустить товарищей, которые сидят здесь месяцами и годами!

— Правильно! — снова грохнула камера.

Надзиратель потоптался у двери.

— Выходите, господа, которых выкликнул, не задерживайте!

— Ступайте в контору и объявите наше решение, — строго и внушительно заявил Антонов.

Надзиратель нехотя вышел в коридор. В камере грянула песня.

Непривычное, но ставшее сразу обиходным и понятным слово «амнистия» носилось над тюрьмой.

В камерах уголовных волновались. Отсюда следили и какими-то неведомыми, но верными путями узнавали о том, что из тюрьмы выпускают на волю, что к тюремным воротам подошла громадная толпа, поющая вольные, запрещенные песни и ожидающая выхода политических на свободу.

Уголовные настороженно прислушивались к шуму и рокоту, доносившемуся с воли, и спрашивали:

— А нас как? Нас-то освободят!..

По камерам ползли тревожные, волнующие слухи. То кто-нибудь сообщит, как достоверное и проверенное, что в конторе уже составляются списки освобожденных и что в цейхгаузе перебирают и проверяют собственные вещи арестантов. То появится известие, что выпускать будут по категориям, по судимости, по статьям. То, наконец, разнесется весть о том, что никого выпускать не будут: ни политических, ни уголовных.

В камерах уголовных попеременно вспыхивало ликование и уныние.

Непривычное, но понятное и долгожданное слово «амнистия» остро и больно волновало...

А у ворот тюрьмы, запрудив широкую улицу, рокоча, бушуя и гудя песнями, радостными возгласами и веселым смехом, волновалась пестрая, праздничная толпа.

Толпа ждала освобожденных. Вот в узкую калиточку после долгих переговоров прошли трое. Вот за воротами, на тюремном дворе, вспыхнула песня. Толпа насторожилась, примолкла, узнала пение политических и ответила ревом, криками:

— Товарищи! Ура!.. Да здравствует свобода!.. Свобода!..

Вот, наконец колыхнулись окованные железом ворота, скрипнули и медленно распахнулись.

Из тюрьмы выходили, сияя радостью, взволнованные и ошеломленные встречей амнистированные политические.

Впереди шли Пал Палыч и Чепурной. Неудачно скрывая радость, гордость и легкое смущение, оба они на мгновенье приостановились, хотели что-то сказать, но толпа подхватила их. Десятки рук подняли их вверх и понесли. Десятки рук подхватили остальных освобожденных. Тысячи голосов кричали:

— Ура, борцы за свободу!.. Ура!.. Да здравствует свобода!.. Долой самодержавие!..

Красные полотнища взмыли над толпою, над головами поднятых на плечи освобожденных. Красные полотнища всплеснулись и зареяли над ликующим народом...

...Галя зажмурилась, почувствовав, что ее крепко, но нежно поднимают вверх. Когда она открыла глаза, внизу она увидела взвихренное море голов. Она поискала, нашла и вскрикнула:

— Павел! Паша!..

Забинтованного Павла бережно несли веселые ребята. Он не расслышал крика, но, видимо, сам уже искал сестру и, заметив ее, радостно заулыбался ей...

Освобожденных повели в городской театр. Там должна была состояться торжественная встреча их. По дороге толпа росла. С тротуаров, из смежных улиц, из переулков в процессию вливались все новые и новые толпы. И новые и свежие голоса подхватывали слова бодрящей и грозной песни:

...Отдышавшись от первых мгновений глубокого волнения, Галя стала разглядывать шедших рядом с нею. Она нашла всех сокамерниц. Всех, кроме Варвары Прокопьевны и еще одной пожилой женщины. Галя вспомнила, что Варвара Прокопьевна еще в камере простилась с ней и сказала:

— Ну, девушка, амнистия, манифест, свободы, — все это, конечно, вещи приятные, но веры у меня во все это сейчас нет... Борьба продолжается!..

...Толпа самозабвенно пела. Красные полотнища победоносно реяли над поющими.

весело, радостно и безмятежно, вопреки словам песни, пела толпа.

Улицы наполнялись торжественным шумом. Город, только что переживший первые мгновенья ошеломляющей радости, собирался хоронить жертвы недавних событий. Кроме убитого в «Метрополе» оказался еще один погибший: рабочий-железнодорожник, умерший от тяжелых ран, полученных им возле железнодорожного собрания. Хоронить обоих решено было одновременно.

К похоронам готовились очень деятельно. Застреленный в «Метрополе», служащий местной метеорологической станции, был известен в городе как деятельный общественник, читал изредка интересные лекции, участвовал в нескольких просветительных обществах, и о его гибели сокрушались очень многие. И Пал Палыч, и Скудельский, и Чепурной и многие другие, кто в эти дни выросли в вожаков общественного мнения, решили превратить эти похороны во всенародное, как они выражались, событие.

Рабочие организации похоронами дружинника предполагали демонстрировать силу и сплоченность трудящихся.

Хоронить обоих должны были из анатомического покоя больницы. Сюда с вечера были привезены цветы, красные знамена, плакаты. Здесь были снаряжены в последний путь оба погибшие. И отсюда в полдень надо было пронести гробы через весь город, по главным улицам, под звуки похоронных маршей и боевых песен.

Пал Палыч поместил в своей газете траурное объявление о похоронах и написал соответствующую передовицу. Он негодовал в ней на гнусных убийц, вырвавших две молодые жизни, громил вдохновителей убийства, но кончал бодрыми уверениями в том, что эта кровь — последняя, что наступает долгожданное народоправство, когда в стране воцарится спокойствие и народ расцветет в мощи и славе своей...

Номер газеты жители читали утром в день похорон. Но в это же время они читали и прокламации, заполнившие улицу, расклеенные на всех заборах и разбросанные во всех людных местах. В прокламациях ничего не говорилось о спокойствии и о том, что эта кровь последняя. Прокламации сеяли тревогу, они призывали к бдительности, они твердили о борьбе.