Розмэри Сатклифф - Меч на закате

Вскоре саксонское войско превратилось в разрозненную массу кружащих по полю отрядов, массу, которая колыхалась, накатывалась и откатывалась назад и в которой каждый отчаянно сражался сам за себя; а в ее гуще орудовала конница. Они отрывались небольшими группами и бежали, а еще позже, в сумерках, когда люди в домах зажигают свечи, чтобы женщины могли ткать при их свете после вечерней похлебки, мы гнали разбитый сброд, который некогда был гордым и могущественным войском, вдоль долины Белой Лошади.

Не сегодня, нет, не сегодня суждено было Британии погрузиться во тьму.

Мы гнали их долго и упорно и убивали часто, и, помню, мы пели на скаку — одну из старых триумфальных песен, что были родом из западных холмов. Это пение напомнило мне о Бедуире, чьи песни так часто сопровождали нас домой после битвы, но в сгущающихся сумерках я нигде его не видел, и у меня не было времени спрашивать о ком бы то ни было. Не было времени почувствовать хоть что-либо, будь то триумф — несмотря на пение эскадронов вокруг меня, — будь то горе; я ехал измученный и опустошенный, пустая оболочка вещи, созданной для того, чтобы убивать саксов.

Сумерки уже почти превратились во тьму, когда мы спустились к тому месту, где Гребневый Путь пересекался с дорогой, идущей на Каллеву. Здесь стоял тошнотворный запах, и земля вниз до самой долины была усеяна мертвыми телами, бриттскими и саксонскими; а алые угольки сторожевых костров впереди показывали, где варварское войско оставило свои фургоны. Мы подняли крик и поудобнее устроились в седлах, готовясь продолжать сражение, но люди, оставленные с обозом, давно сбежали, присоединившись к толпе своих товарищей, и мы не увидели ничего и никого, кто мог бы поднять против нас секиру. Вспомогательный отряд и добрая часть конницы, как сговорившись, бросили погоню и занялись поисками какой-нибудь поживы. Наверно, я мог бы отогнать их прочь, как охотник отгоняет собак от туши, но теперь вряд ли имело значение, что они делали. Я оставил их копаться в мусоре, а сам поскакал дальше с теми, кто предпочел последовать за мной. Но я помню, что песен больше не было, мы все были слишком усталыми.

И на самом деле мы тоже не уехали далеко, а спустились на несколько миль в долину и остановились у небольшого, белого от мела ручейка, чтобы перевести дух и напоить лошадей; и поняли, словно по общему согласию, что на эту ночь охота окончена.

Ручеек струился в сени молодой ореховой рощицы, и перламутровое сияние поднимающейся луны серебрило мир вокруг нас; и, невероятно, в туманной глубине зарослей пел соловей. Рядом со мной выросла огромная тень, и я увидел, что это Кей; он сидел в седле ссутулясь, а на плече у него висел разломанный почти пополам щит.

— Боже! Что за день! Какая потрясающая победа! Это все, или мы погоним их дальше?

— Оставь их, — ответил я. — Завтра будет достаточно времени, чтобы прочесать окрестности, — когда мы подсчитаем потери и перевяжем раны, — я смотрел на фигуры на опушке леса; некоторые из них еще сидели в седле, другие неуклюже, как скрюченные старики, сползали наземь. Те, на чьих доспехах, по большей части, еще сохранился растрепанный, увядший пучок лунных маргариток, пробились поближе ко мне. Их было где-то около двух эскадронов; или, скорее, меньше. — Это все, что от нас осталось?

Кто-то рассмеялся хриплым горловым смехом, и я узнал смех Овэйна.

— Нет, Фарик и его дикари отстали, чтобы помочь обшаривать обозные фургоны.

— А я вот — нет! — юный Риада протолкался ко мне. — Я оруженосец моего господина.

— И наверняка немало наших осталось среди раненых! — вставил кто-то другой.

— А что Бедуир? — спросил я через какое-то мгновение. — Кто-нибудь знает?

На этот раз мне ответил Флавиан.

— Я видел, как он упал. Больше ничего.

И соловей пел так, как он пел в старом дворцовом саду в ту ночь, когда умерла маленькая Хайлин.

Через какое-то время, когда мы отдышались, напоили лошадей и сами напились и промыли в ручье раны, я отдал приказ садиться по седлам и вновь привел войско в движение.

Луна уже стояла высоко над Даунами, и когда мы развернули лошадей в ту сторону, откуда приехали, из травы, покрывающей склоны, нам сияла мерцающая и гигантская, искаженная уклоном холма, вырезанная в меле священная Лошадь Солнца из долины Белой Лошади.

И в то же самое время мы увидели высоко на стенке чаши долины быстро приближающееся пламя факелов, а несколько мгновений спустя услышали первый, едва различимый стук копыт.

— Ха, они разворошили даже сторожевые костры! — сказал кто-то. — Они покончили с фургонами и снова вспомнили об охоте.

Под факелами начинало вырисовываться летучее облако темных силуэтов, тяжелая конница и люди на маленьких горячих горных пони; подъехала и часть легковооруженных всадников с поля боя; они клонились набок в седле, а рядом с ними, цепляясь за их стремя, скачками неслись пехотинцы; и один за другим они несли в руках самодельные факелы, зажженные от саксонских сторожевых костров и струящиеся, как огненные хвосты, у них головами. Сигнус ударил копытами и захрапел, видя приближающееся пламя, и передние из этих неистовых всадников, заметив на берегу ручья Алого Дракона, подняли могучий хриплый крик и свернули в нашу сторону. Через несколько мгновений первые из них уже спешивались повсюду вокруг нас, и их становилось все больше и больше, пока наконец вся излучина ручья не заполнилась людьми и лошадьми под взвихренным, пляшущим огнем факелов, вытесняющим белый свет восходящей луны. Некоторые были подавлены и одурманены невероятной усталостью, другие начинали испытывать опьянение, вызванное в равной степени реакцией на только что окончившееся сражение и медовой брагой, которую они нашли в фургонах. Один — долговязый, поджарый человек с блестящими глазами, выряженный в подоткнутое до колен ярко-алое женское платье, — начал откалывать на свободном пространстве дикие коленца; другой, соскочив со своей усталой лошади, пока она пила, уселся на берегу ручья, уткнувшись головой в колени, и всхлипывая зарыдал по погибшему другу. Это с таким же успехом мог бы быть и я. У многих были повязки из пропитанных кровью тряпок на разных частях тела; у лошадей на груди и боках тоже виднелись рваные раны, и на некоторых из них было просто жалко смотреть. И люди, и животные устремились к воде (даже те из людей, кто уже успел омочиться в саксонском пиве), так что на какое-то время ручей — поскольку многие не только пили из него, но и промывали в нем раны — должен был стать ниже по течению, куда уже не достигал свет факелов, мутным и красным от крови.

Они толпились и вокруг меня, море освещенных факелами лиц, обращенных вверх, туда, где я возвышался над всеми на огромном, усталом после битвы жеребце. Люди проталкивались вперед, чтобы посмотреть на меня вблизи, чтобы прикоснуться к моему колену, ножнам меча, ноге в стремени, а мне хотелось только одного — навести среди них хоть какой-то порядок и вернуться к стоянке фургонов, чтобы заночевать там. А потом — даже сейчас я не знаю, как это началось, — один из ветеранов, у которого за плечами было достаточно лет, чтобы помнить старые обычаи и то время, когда последние императорские войска еще были в Британии, воскликнул: «Аве цезарь!» И те, кто стоял рядом с ним, подхватили этот крик, и он все ширился и ширился, как круги в пруду, пока наконец все войско — или та его часть, что собралась здесь, — не начало выкрикивать эти слова, трубно извергая их из множества глоток, вколачивая их в свои щиты и в плечи своих товарищей: «Аве цезарь! Да здравствует цезарь! Цезарь! Цезарь!»