Юлия Глезарова - Мятежники

– А что тебя волнует? – Сергей ответил громко, по-русски, – Все хорошо. Бонапарта мы из России выгнали… Теперь, говорят, пойдем его из Европы выгонять… Мы живы и даже не ранены – ни ты, ни я… Вон ты даже ног не поморозил… а у нас в отряде человек сто помороженных, пятеро, говорят, умерло уже…

Сергей поднял с постели шинель брата. Нащупал в кармане книгу.

– Что читаешь?

Вытащил из кармана потрепанный томик, перелистнул обсыпанные табаком и хлебными крошками страницы, прочитал титул.

– Стерн? Хорош англичанин, и пишет не про войну…

– Знаешь, Серж, не могу я больше про войну читать. И про сгоревшую Москву тоже не могу слышать… Уж лучше Стерн… Он добрый. Как ты.

Сергей усмехнулся устало, залез на кровать, укрыл брата толстым пуховым одеялом.

– Неплохо ваш отряд устроился… – завистливо прошептал Матвей, – вон – и комната у тебя своя…

– Просись к нам. Что тебе мешает?

– Вот еще выдумал! Лучше ты к нам! Чем тебе плох Лейб-гвардии Семеновский полк? Боишься, что Ожаровский тебя не отпустит?

– Ладно, об этом и завтра успеем поговорить. Спи. Разбудил, сон перебил, а теперь болтаешь… Спи, ради Бога, Матюша, спи… Хочешь, я тебе на сон грядущий почитаю?

– Хочу.

Сергей осторожно сел на кровати, зажег свечу и взглянул на брата. Его заплаканное лицо вдруг показалось ему почти детским, невинным, только в искусанных губах было что-то страдальческое, тяжелое, даже не взрослое, а стариковское. «Господи милосердный, – подумал Сергей, – ведь он в одной шинели, в этакий-то мороз! И не только он – весь полк!»

Сергей стиснул зубы, отгоняя свои видения: горящий мост, обезумевшая толпа, озверевшие от голода и холода люди, трупы на снегу… Придвинул свечу и открыл томик Стерна:

« – Этого юношу, – сказал хозяин, – любит весь город, и едва ли в Монтрее есть уголок, где не почувствуют его отсутствия. Единственное его несчастье в том, – продолжал хозяин, – что «он всегда влюблен». – От души этому рад, – сказал я, – это избавит меня от хлопот класть каждую ночь под подушку свои штаны. – Я сказал это в похвалу не столько Ла Флеру, сколько самому себе…

Оторвал глаза от книги, искоса взглянул на брата. Тот, казалось засыпал под успокаивающие звуки родного голоса. Глаза его были закрыты…

– … потому что почти всю свою жизнь был влюблен то в одну, то в другую принцессу, – продолжил Сергей, – и, надеюсь, так будет продолжаться до самой моей смерти, ибо твердо убежден в том, что если я сделаю когда-нибудь подлость, то это непременно случится в промежуток между моими увлечениями; пока продолжается такое междуцарствие, сердце мое, как я заметил, всегда заперто на ключ, – я едва нахожу у себя шестипенсовик, чтобы подать нищему, и потому стараюсь как можно скорее выйти из этого состояния; когда же я снова воспламеняюсь, я снова – весь великодушие и доброта и охотно сделаю все на свете для кого-нибудь или с кем-нибудь, если только мне поручатся, что в этом не будет греха. «Однако, говоря так, – я, понятно, восхваляю любовь, – а вовсе не себя».

Матвей заворочался под одеялом и вдруг жалобно позвал сквозь сон: «Сережа!» В его голосе звучало такое отчаяние, что у Сергея сердце сжалось: он отложил книгу, потушил свечу и лег рядом с братом. «Всегда влюблен», – подумал он, – а я вот ни в кого не влюблен… Кого тут можно любить, как тут можно любить? Да и что такое любовь? Человеку свойственно любить больше всех самого себя, а потом – остальных. Он может быть влюблен без памяти, но если нужда заставит – предаст и любовь, и дружбу, ради того, чтобы жизнь свою презренную сохранить… И я предам, наверное. Человек – животное, он в сущности хочет одного – быть сытым и довольным, так чем я лучше остальных, тех, кто там, на Березине давил друг друга? Тем, что я русский, а они французы? Нелепость… Матюша, бедный, до сих пор по-русски думать не умеет, для него и для меня французский – язык мысли, чувства, даже сны нам до сих пор французские снятся. Мы русские только по рождению, мы об этой стране ничего не знали, когда сюда ехали… Она у нас маменьку забрала, а потом воевать послала. Франция для меня – родной дом, до последней щели в полу известный, а Россию я люблю, как незнакомку таинственную… Ради тайны этой умру, если надо будет…Умереть – умру, а тайны не разгадаю…»

Матвей опять всхлипнул, забормотал что-то на невнятном языке спящих: Сергей прижал его к себе, дунул в лицо, успокаивая, тихо и нежно прикоснулся пальцем к трещине на истерзанных морозом губах. «Бедный мой, бедный…» Безмерная, горькая, отчаянная жалость хлынула в сердце.

Матвей вздрогнул, застонал, открыл глаза.

– Сережа, ты…вы французов раненых пристреливали? – тихим, охрипшим голосом спросил он.

– Казаки пристреливали, – кивнул Сергей.

Матвей закрыл глаза рукой.

– Мой унтер…Никитин Иван… двоих пристрелил… Один – совсем мальчишка, а второй – почти старик, лет тридцати, наверное… Их солдаты до…догола раздели… Я приказал…чтобы не мучились… всех не спасешь… только все равно… жалко очень… они мне снятся теперь… сколько времени прошло, а забыть не могу…

– Бедный, мой бедный… ничего, Бог простит…

– Бог, может и простит, да я сам себе не прощу… Я пьян был, Сережа… Старик уже холодный был…

– Так он, может быть, сам умер… Не казнись, Матюша, от мороза смерть легкая…

– Может и так… А мальчишка еще дышал, у него глаза открыты были… Это у него в кармане я Стерна нашел… Думал в костер бросить… рука не поднялась. Сережа, что же это такое – получается, что книгу сжечь, труднее, чем человека убить?! – истерически выкрикнул Матвей, приподнявшись на постели.

– Не знаю, Матюша… Ты молись: Бог простит, облегчит твою душу… Ведь сам понимаешь – война… Видел, что на дороге в Вильню творится? Мы сюда по трупам ехали, кости под копытами трещали. – Сергей зябко передернул плечами, – и тут в городе то же самое, только что с улиц убрали, да во дворы занесли… я видел: штабелями лежат…

– Знаю… только понимаешь, Сережа, я после того случая совсем другим стал, я знаю, я чувствую… Мне все равно: жить или умереть… И нечего мне про милосердие Божье говорить: нет мне прощения, нет, нет, нет! – Матвей отвернулся к стене, засопел.

Сергей укрыл брата, погладил плечо, обтянутое грязной рубахой.

– Матюша, друг мой, я ведь тоже убивал… Мы же под Красным в такую переделку попали… в рукопашную биться пришлось… Конечно, когда в бою – вроде как легче… только я ведь тоже всех-всех помню… и кошмары, как тебя мучают… А ты помнишь тех, кого в бою?…

Матвей, не поворачиваясь, покачал головой.

– Нет. Бой – это совсем другое дело, этих не помню, хотя знаю, что были такие. Это ты у нас – ангел, чистая душа, всех жалеешь…