Юлия Глезарова - Мятежники

Сергей умывался, одевался, пил кофей, машинально отвечал на утреннее ворчание Никиты, впервые за долгое время, радуясь новому дню. Смешной мальчишка не выходил у него из головы.

На следующий вечер они снова пили, но не вино, а горилку – на сей раз в доме у Сергея. Прапорщик пить не умел: перебрав, он пытался вести светские беседы, но язык его заплетался. В конце концов, он заснул, положив голову на стол и совершенно забыв о том, где находится.

Сергей перетащил Мишеля на диван, расстегнул пуговицы, снял сапоги, испытывая светлую радость от заботы о другом человеке. В Петербурге он часто делал это для перепивших приятелей…

Утром Мишель выглядел смущенным: он утверждал, что не помнит ничего, из происходившего накануне. Сергея удивила такая забывчивость. Сам он мог выпить много, не теряя при этом ни памяти, ни головы – сказывалось детство во Франции и ранее знакомство с самым благородным из напитков – виноградным вином.

Мишель вино не любил. Впрочем, он не любил и горилки. Батюшкина склонность к рому отозвалась в отпрыске страхом перед пьянством: во хмелю городничий был несдержан, груб со слугами, непочтителен с супругой и весьма строг с сыном. Проспавшись на утро, он мало что помнил и на всякий случай просил прощения у маменьки и горничной Марфуши. Маменька гневалась, а Марфуша быстро и сочувственно кивала: «Да батюшка-барин, рáзи мы не понимаем… Бог простит… Кваску аль рассольчику прикажете подать?»

Когда Мишель вырвался, наконец, из родительского дома, когда настала для него время дружеских попоек, выяснилось, что у него слабая голова. Он хмелел от бокала вина, от двух рюмок водки. И дальше с ним произошло то, что часто случается с молодым человеком в компании старших и пьющих друзей: над ним потешались. Пьяным он был забавен, а неумение пить делало его вдвойне смешным. Когда же он падал, сраженный винными парами, его просто укладывали куда-нибудь в угол и забывали о нем, как о ком-то малозначительном. Мишелю, впрочем, было все равно, он был не обидчив.

Мишель не любил пить, но зато обожал музицировать, это было страстью его провинциальной души. Нотной грамоты прапорщик не знал: играл он все больше по слуху, сливая в одно произведение несколько понравившихся ему опусов. Игра его вызвала у Сергея смех.

– Хотите, прапорщик, я вас нотам научу? Для человека с хорошим слухом и памятью освоить науку сию – сущий пустяк.

Мишель кивнул.

Нотную грамоту прапорщик усвоил быстро: Сергею занятия доставили не меньше радости, чем его ученику. В тот вечер, когда Мишель впервые сыграл ему с листа, он предложил прапорщику перейти на «ты» и забыть про чины – хотя бы на то время, когда они за фортепьяно. Мишель согласился с восторгом.

Он часами просиживал за инструментом, старательно осваивая нотную премудрость, срываясь, время от времени, в варварские бредни своих импровизаций. Сергей смеялся, глядя на его серьезное и вдохновенное лицо.

– Ты думаешь – сие музыка?

– Нет! Сие крики души моей! – с улыбкой отвечал Мишель, продолжая терзать клавиши, – я знаю, что тут ни складу, ни ладу – но мне все равно! Я правильную музыку не люблю – ее, как нашу жизнь, с самого начала до конца предсказать можно. Так что и слушать не хочется.

– Думаешь, судьба наша предопределена, Мишель?

– Разумеется. Ты до полковника дослужишься, полк получишь, еще лет десять прослужишь. А потом, усталый и больной, в отставку пойдешь – уедешь в имение дни свои доживать… Ну, а я, если повезет – выйду в отставку штабс-капитаном – тоже лет через десять, не раньше.

Мишель взял на клавиатуре минорный аккорд, повторил его еще раз – чуть громче.

– И еще… Вот ты мне рассказывал давеча, что о рабстве в любезном отечестве узнал, только когда в Россию из Парижа вернулся. А я рядом с сим рабством вырос, с младенчества его привык обычным порядком вещей почитать. С младых ногтей думал, что так Богом устроено: душами торговать. Я рабство наше считал делом совершенно естественным… Пока не понял, что и я – такой же раб, только из благородных…

– Ты? – Сергей удивился. – Да какой же ты раб?

– Самый обыкновенный. Раб папеньки своего, раб государев, раб обстоятельств, наконец.

Мишель наигрывал одной рукой какую-то унылую и незамысловатую мелодию.

– Нет, отчего же? Мы – дворяне и сами судьбу свою определять вольны, – возразил Сергей.

– Но зачем ты сидишь тогда в Ржищеве? Не лучше ли в столице было: свет, театр, балы? Можешь не отвечать, я знаю: история семеновская, государь гневается. Но только вот ты, к примеру, ни в чем не виноват. Так за что ж наказан?

– Такова сила вещей, и она нас сильнее…

– Нет! – Мишель ударил вдруг по клавишам кулаком. – Человек должен быть свободен, свободен всегда и во всем. Я это с юности ранней понял. Хотел дипломатом стать, все страны объездить… да ничего из тех мечтаний не вышло. Папенька проклясть обещал, ежели в службу военную не пойду, маменька плакала… Я и пошел в службу. Ныне жалею о том, что не настоял на своем. За отказ от свободы своей плачу. Для чего я родился, рос, учился? Для чего меня святой угодник отмолил? Чтобы здесь, в Ржищеве сидеть?

– Какой святой угодник? Ты мне не рассказывал…

– Так расскажу; погоди. У меня жизнь короткая и скучная, историй в ней мало, так что я их на особые случаи берегу. Маменька моя очень набожна: когда брат Володя погиб под Фридландом, ее нервы совершенно расстроились, и она почти каждый день бывала у обедни. Мне тогда было три года от роду. Маменька рассказывала, что я заболел горячкою и угасал на руках ее. Не ел, ни пил, не спал – только плакал… Даже папенька растревожился и распорядился лекаря из Нижнего привезти. Тот меня осмотрел, развел руками и предложил уповать на милость Божью. Маменька тут же изрядно использовала сии рекомендации, приказала заложить возок и отправилась в городишко один, у нас, в Нижегородской губернии. Ей сказали, что в тамошнем монастыре старец есть – молитвами любые хвори лечит. Вот он-то меня и отмолил. Маменька рассказывала: я все плакал да метался, а как он начал молитву надо мной творить – заснул. И проснулся совсем здоровый. Я старца-то помню, сие первое воспоминание мое! Высокий такой, борода длинная, лапти огромные… Помню, как он маменьке сказал, что меня апостол в рай поведет, – Мишель рассмеялся, – знал бы тот старец, что я в тринадцать лет из папенькиного шкапа тайком буду Вольтера таскать и к афеизму склоняться!

– Апостол в рай поведет? – удивленно переспросил Сергей, – так и сказал?

– Именно так: я преотлично помню, да и нянька мне потом эту историю много раз припоминала: особенно когда я шалил и не слушался, – Мишель вздохнул, – вот такая история… В отрочестве я думал, что стану не менее, чем фельдмаршалом, коли мне после смерти моей будет такая честь на небесах оказана. Ныне же думаю, что прежде надо свободным человеком сделаться. А без того – какой может быть рай?