Курт Давид - Черный Волк. Тенгери, сын Черного Волка

— Ты правду говоришь, Тенгери? — удивилась Герел.

Тенгери кивнул.

Ошаб же заметил, что он о таких листках слышал, но не слишком-то всем этим россказням поверил — мало ли какие слухи, похожие на сказки, залетают сюда из империи Хин. Они с Герел долго-долго разглядывали странные узоры на китайских бумажных деньгах.

Ошаб развел руками:

— Я слышал еще, что в то время как мудрый и ученый писец нашего хана Тататунго вырезает слова нашего властителя на железных табличках, сто китайских писцов переносят их черной краской на тонкую бумагу. Раньше я этому не верил, а теперь — верю!

Тенгери добавил:

— И не только это! Они вырезают также значки на мягком дереве, покрывают его красной или черной краской, накладывают сверху бумагу, а потом, когда снимают ее, ты видишь на ней эти самые значки.

— Ты сам видел? — спросила Герел.

— Нет, но воины рассказывали.

Они вертели маленькие листки так и сяк и смеялись, как маленькие дети.

— Два барана или верблюд, — повторяла Герел. — Видишь, он привез мне подарок, он не забыл, Ошаб!

— Да, а ты на него орала! Даже из юрты хотела прогнать! Где ты еще найдешь такого доброго соседа?

Стоя на коленях, женщина, пристыженная этими словами мужа, торопливо собирала кораллы. А потом все же набралась смелости и спросила Ошаба:

— Неужели ты, Ошаб, ничуть не удивился, когда Тенгери сказал, что верблюд и бараны спрятаны у него за пазухой?

— Ну да, конечно, но…

— Извините меня, — перебил их Тенгери, — но мне просто захотелось ответить на ваш вопрос шуткой. Но я вам не солгал!..

— Нет, ты не солгал, — подхватила Герел. — И я благодарна тебе за подарок, Тенгери. Понимаешь, в первый раз исполнились мои мечты.

С правой стороны от входа висел кожаный мешок, и маленькая женщина нацедила из него полную миску кумыса и протянула Тенгери. Эту миску, вырезанную из березового дерева, они передавали друг другу и с удовольствием отпивали мелкими глотками холодный пенящийся напиток. Сквозь открытую круглую крышу юрты на них падал лунный свет.

Все трое долго молчали.

Мимо протарахтела повозка водовоза. Где-то вдали ржали лошади. Слышался лай собак.

Герел снова наполнила березовую миску, и она опять пошла по кругу. Но разговора почему-то не получалось. Каждый думал о своем, и всем хотелось подольше посидеть в тишине. Может быть, все трое мысленно перебирали слова, брошенные в странном споре, и они мысленно вторично простили друг друга: тишина — это мать добрых мыслей. Маленькая женщина, сидевшая на меховой подстилке, прислонилась спиной к опорному столбу юрты и не сводила глаз со звездного неба. В свете луны ее лицо походило на выбеленный ветрами череп, лежащий в степной траве. Но вот она завела тихую и нежную песню:

Она умолкла, но еще долго никто не произносил ни слова. Тенгери думал: «Нет, она не злая». Больше всего ему хотелось встать, подойти к ней, погладить уставшую женщину по голове, сказать ей что-нибудь ласковое. Но ему ничего подходящего не приходило в голову — или приходило столько мыслей сразу, что он не знал, на чем остановиться. Поэтому он и промолчал. И случайно заметил на белой подстилке маленький красный коралл. Тенгери поднял его и дал Герел со словами:

— Ты его не увидела! Мне очень жаль, что я не отдал тебе этих листков сразу.

Он поцеловал женщину в светлый лоб и спросил, где ее дети. И еще он спросил, почему она никогда о них не рассказывает.

— Когда они были юношами, они сражались за хана и вместе с ним создавали нашу империю. Каждая победа требовала своих мертвых, с каждой рекой, которую мы переходили, связаны грустные воспоминания. Одного сына свалила стрела у Керулена, другого — боевой топор у Балча, третий погиб в камышах Селенги, четвертый утонул во время битвы у бурной Тулы. Трех наших дочерей похитили меркиты. Когда задует северный ветер, я слышу их плач.

Ошаб спал.

Ночь была долгой, и Герел снова завела свою песню:

Она пела до того тихо, что ее песня оставалась в юрте. Можно было подумать, что войлочные стены хранят Герел от того, чтобы ее боль бежала наружу и достигла ушей черных как ночь стражей, которые вышагивали по главной дороге орды и от которых не ускользал ни один опасный звук и ничье недостойное слово.

Чингисхан призвал к себе военачальников-победителей. Одного звали Джебе, а другого Мухули, и теперь они оба предстали перед своим властителем. Хан принял их с улыбкой на лице, более того, он даже вышел им навстречу, спустившись со ступеней своего золотого трона и пройдя мимо череды своих младших жен.

— Этот Сын Неба, этот взбесившийся шакал вздумал наказать нас. Нас, нас, нас! — кричал он и смеялся во все горло, обнимая Мухули и Джебе. — Вы двое, вы, два сияющих солнца среди моих военачальников, взяли малую часть моего войска и оборвали уши этим желтым собакам, вы растоптали их, как ядовитых змей!

Ревели трубы, громыхали барабаны, гудели бычьи жилы, натянутые на овальные дощечки, и все это громыхание и гудение перекрывалось жалобным пением пастушьих дудок и звоном множества колокольцев. Девушки пели песни о великом хане и его неукротимых воинах, которые проносятся по степи как могучий ураган.

Чингисхан подвел Джебе и Мухули к своему трону и предложил им сесть по левую и правую руку от себя. Слуги подносили чаши и кубки с кумысом, сладким вином и огненной рисовой водкой. И чаши, и кубки были из чистого золота — и у хана, и у его супруги Борты, и у его младших жен, и у военачальников, и у нойонов, и у вождей больших и малых племен. В серебряных мисках принесли молодую баранину. Призвав всех к тишине, властитель спросил:

— Каковы же воины у этого небесного дурака?

— Храбрые, — ответил Мухули.

— Ты сказал… храбрые?

— Да, они действительно храбрые, — подтвердил Мухули.

Хан, несколько озадаченный, откинулся на спинку трона и несколько мгновений молча смотрел на обтянутый голубым шелком потолок дворцовой юрты.

— А их полководцы?

— A-а, эти появляются на поле боя в бамбуковых носилках, — ответил Джебе. — Единственное, что в них вызвало наше восхищение, это их горделивый вид, мой хан.

— Да? И чем же они так гордятся?