Курт Давид - Черный Волк. Тенгери, сын Черного Волка

— А ведь ты дал ему еще мешочек с драгоценностями.

— Да, дал! Но это, по-моему, первый случай в моей жизни, когда я доверился человеку, а он… — Он вдруг оборвал себя на полуслове.

— Почему ты не договариваешь, мой хан?

— Нет-нет, Мухули! Как же я мог забыть: это уже второй случай, второй. Первого человека звали Кара-Чоно, и он был монголом…

— Я знаю.

— Конечно, а кто этого не знает? А где его приемный сын, его зовут Тенгери? Я назначил его десятником. Где он?

— Я его не знаю и не знаю, в какой тысяче он служит, мой хан.

— Одному я подарил драгоценности — и он предал меня, другого я назначил десятником — и он тоже меня предаст? Не слишком ли я добр, Мухули?

— Ты прав!

— Предательство приводит меня в бешенство, Мухули! Я готов сейчас заподозрить всех, кто проходит мимо моего шатра, всех, кто находится у меня в услужении!

— А сейчас ты не прав, мой хан.

Пройдя несколько шагов по ковру, Чингисхан сам поднял маленький столик и поставил его на место.

— Этого китайского полководца я привяжу к хвосту моего жеребца и буду волочить по земле, пока от него не останется столько, сколько он стоит, — ничего!

Однако Чингисхану так и не удалось выполнить этой своей угрозы…

Тем временем появился еще один стрелогонец и доложил, что китайцы ворвались в Ляоянь и заставили старого князя принести клятву, что он и впредь будет служить Сыну Неба, а не Чингисхану.

Хан немедленно послал девять гонцов по девяти дорогам к Джебе с приказом оставить «край света» и идти со своим тридцатитысячным войском на Ляоянь.

— Пусть возьмет город приступом, разгонит китайцев на все четыре ветра и докажет князю, что я от своего слова не отступаюсь.

Ляоян был далеко не столь велик, как Йенпин, но укреплен не хуже, и после того, как Джебе восемь дней и ночей пытался взять его штурмом и занял-таки все его предместья, он вынужден был признать, что сам город взять не в силах. И это притом что его войско увеличилось на пятьдесят тысяч человек: к нему перешло почти все войско сторонников князя Ляо. Но все же столица княжества оставалась неуязвимой. Нельзя взять приступом — значит, нужно перехитрить врага! Джебе распустил среди своих воинов и китайцев слух, будто на подходе громадные силы китайского императора, который жаждет отомстить князю Ляо за измену. Чтобы избежать верной смерти, нужно бежать сломя голову! Своим воинам он приказал бросить все награбленное и отступать в чем есть. Кроме Джебе и трех его приближенных, никто в его замысел посвящен не был, и в бегство поверили все. Монголы оставили не только стада и повозки, но и всех вьючных верблюдов с трофеями, юртами и кибитками. Они скакали по равнине два дня и две ночи, а когда оказались у озера Ста тысяч золотых рыб, Джебе приказал пересесть на оставленных здесь запасных лошадей.

— Если расстояние, на которое у нас ушло два дня и две ночи, мы пройдем за ночь, мы возьмем город и одержим славную победу!

Вот что сказал своим воинам Джебе! И только теперь до монголов дошло, что бегство было показным, что это была хитрость Джебе. Они закричали от радости и, выхватив мечи, помчались сквозь ночь, уже предвкушая, как они разделаются с китайцами и вернут себе брошенное добро. Они скакали на свежих лошадях, твердо зная: нет лучше оружия, чем внезапность!

После полуночи Джебе бросил клич — приставить острия кинжалов к шеям лошадей!

А когда едва начало светать, все увидели оставленный лагерь, а за ним стены Ляояня.

— Войте, как волки! — заорали тысячники.

И они завыли по-волчьи, нахлестывали лошадей и приставляли острия кинжалов к их теплым шеям. Сначала они ворвались в свой лагерь, и все случилось в точности так, как предсказывал Джебе: китайцы занялись грабежом, пили рисовую водку и плясали от радости — а теперь они погибали. На их головы и тела опускались тысячи мечей и боевых топоров, их сбивали копьями, их волочили по земле на арканах и разили кинжалами. А ворота города стояли открытыми настежь. Когда воины-монголы и ляоиты оказались перед дворцом князя, солнце уже взошло и светило победителям прямо в глаза. Джебе стоял на беломраморных ступенях дворца и говорил, обращаясь к освобожденному князю:

— С этого мгновения мы освобождаем вас от служения императору страны Хин, и вы становитесь императором Ляодуна. Это награда от великого Чингисхана за вашу верность!

— Я буду служить императору монголов до тех пор, пока буду видеть, чувствовать и слышать!

Пять долгих дней праздновали победу, и праздновали бы ее еще пять дней, если бы из Доломура не пришел новый приказ от Чингисхана. В нем говорилось: «Любую хитрость можно применить только один раз. А в империи Хин есть еще более ста укрепленных городов. Есть ли у нас в запасе сто хитростей и уловок? Значит, мы должны научиться брать укрепленные города и без хитростей! Научитесь этому летом и осенью!»

Они занялись тем, чем уже занимались однажды у отвесных скал вблизи родного Онона: учились брать штурмом крепостные стены. Как бы между делом заняли несколько провинциальных городов. Проверяли, насколько овладели искусством осады и решительного приступа.

А весной опять выступили в большой поход: войско Чингисхана, усиленное пехотой и всадниками властителя Ляодуна, повернуло на юг и во второй раз покатилось по равнине прямо на Йенпин.

В это время в подземной темнице дворца в Йенпине по-прежнему томились наказанные императором полководцы, и среди них бывший полководец Великой стены Ху Шаху. И хотя с ними обходились отнюдь не столь строго, как с обычными узниками или безродными купцами, не говоря уже о подлых ворах и убийцах, мучительная неизвестность об исходе войны заставляла их по-настоящему страдать. Когда они спрашивали стражников, где сейчас Чингисхан, им отвечали, что о нем уже с год ни слуху ни духу. Это было для них известием куда более неприятным, чем если бы им, предположим, сообщили, что повелитель степи стоит, мол, у ворот города, ибо только в тех случаях, когда император ощущал, что опасность или беда угрожает ему лично, он был готов помиловать тех, кто попал в опалу. Таковы уж обычаи в Китае.

В первый год своего заключения в подземной тюрьме они занимались тем, что нанизывали, словно бусы на нить, одну допущенную императором глупость на другую и подвергали их всяческим издевкам. А посмеяться и впрямь было над чем. Однажды, к примеру, Сын Неба повелел художнику написать картину, на которой он, император, восседал между горбами чернобородого дикого верблюда с короткой плеткой в поднятой руке. И так как мир еще не видывал человека, способного управлять диким верблюдом, картина должна была стать олицетворением мощи китайского императора. Вдобавок художник изобразил на картине деревья такими маленькими, что они едва доставали верблюду до колен, а это служило уже олицетворением того, сколь высоко возвышается над всем земным трон Сына Неба. Под картиной он повелел начертать на дощечке: «Император Китая управляет диким верблюдом с такой легкостью, словно это самая смирная лошадь из императорских конюшен».