Георгий Марков - Тростинка на ветру

— Сестры! Если пойдет так же дальше, то через пять минут вы поставите меня на божницу, как икону, — молитвенно складывая руки на груди и обретая покорный вид, засмеялся Валерий.

— Вот видишь, какой он! И всегда так: ты с ним по-серьезному, а он в дурачка начинает играть. — Надя смотрела на Валерия, сердито надув губы, но глаза ее за очками выдавали ее. Валерия она любила, любила восторженно, преданно, и час по-настоящему серьезных расхождений с ним по жизненным позициям пока был никем не угадан. Мог наступить, а мог и пройти мимо. В юности, когда все впереди, когда чувства кажутся бездонными, размолвки порой делают любовь еще краше.

— Ну а премию-то, Валера, получил? Небось немало? Ишь, какую мебель-то отхватили! — обводя рукой по предметам гарнитура, со вкусом размещенного в столовой, сказала Варя.

— Как бы не так! Валерка и от премии отказался. А на мебель я целых шесть месяцев из зарплаты копила. Валерка твой ни сном ни духом об этом не ведал. — Надя вскинула голову, выставила грудь, и весь ее облик без слов говорил: вот, мол, какая я, хоть жена и хозяйка совсем молодая, а все же не бестолочь. То ли еще будет, тому ли еще научусь…

— Идеалист ты, Валера! Такие, как ты, в двадцатые годы жили… Теперь другое время — все рвут, все приобретают… Да и в самом деле, почему мы должны быть хуже европейцев? А они живут ой-ой… Смотришь — шик-блеск всюду…

Варя явно подражала Наде, даже тоном голоса: чуть ворчливого, чуть наставительного. Она что-то хотела еще сказать, но, взглянув на Валерия, заметила, что он снова сморщился и крутит головой с явным неудовольствием.

— Ну и взяли в резку, сестрицы. Мало было одной пилы — вторая появилась. — Валерий поразительно умел переходить из одного состояния в другое; сидел сумрачный, какой-то нелюдимый, сейчас хохочет, рассыпаются его черные, как вороново крыло, волнистые волосы, большие, с рафинадными белками глаза переполнены веселым лукавством.

— А ты бы, Тростинка, взяла премию на моем месте? — отложив ложку, спросил Валерий.

— А что ж, думаешь, отказалась бы?! С радостью! — с вызовом воскликнула Варя, и сестры засмеялись дружно, слаженно, как в песенном дуэте, звонкими, протяжными голосами.

— А я убежден: не взяла бы! Ни за что не взяла бы! И Надя не взяла бы! — горячо запротестовал Валерий.

— Почему не взяла бы? — спросила Варя. — Раз положено, то что ж, не кража ведь…

— Вот в том-то и дело: «раз положено». А ты подумай, уж так ли положено? Ведь премия-то горкома и горсовета. В горкоме я секретарь, а в горсовете — член исполкома. Значит, премировал сам себя. Поняла?

— А все же, Валера, тебя бы никто не осудил. Все знали о твоей работе. Я тебе говорила об этом сто раз, — не отступала Надя.

— А вот за то, что не получил премии, наверняка тебя, Валера, многие не хвалят, судят как: либо Кондратьев в святого рядится, либо в другом месте лакомый кусок захватил, — поддержала сестру Варя.

— Точно, Варюша! — Надина ручка снова с громким хлопком легла на полированный стол.

— Сестрички, пощадите, отстаньте! Ну что вы, право, грызете меня беспощадно! Я еще пригожусь вам! — Валерий явно блажил. Он вздымал руки, сжимал плечи, пялил глаза, изображая, что он готов — изнурен, растоптан, уничтожен. Однако, когда сестры, внимая его мольбе, чуть примолкли, он, став серьезным и даже строгим, сказал:

— Тут, в этом вопросе, милые сестрички, дело вовсе не в том, кто что скажет. Дело в моей собственной совести. Она верховный судья. Я с ней посоветовался, и она не позволила мне оставить мою фамилию в списке премированных. И вы не представляете, как мне хорошо, легко, просто! И не потому, что кто-то мог упрекнуть меня, а потому прежде всего, что сам я не создал оснований для беспокойств собственной совести…

— Философствуй, Валера! Утешай себя! — усмехнулась Надя и посмотрела на Варю, рассчитывая на ее поддержку. Но Варя не отозвалась. Слова Валерия о совести вдруг поразили ее. Она сама старалась поступать по совести, и, когда это ей удавалось, ей всегда было приятно.

— Вот что, братцы-сестрицы, дискуссия окончена, включаю телевизор. Через пять минут начнется хоккей ЦСКА — «Спартак». — Валерий щелкнул выключателем, по квартире поплыл хрустящий шум нагревающегося телевизора.

Ну вот, а дальше у Вари случилась беда. На экзаменах при поступлении в медицинский институт она провалилась. В сочинении Варя такого нагородила, что сама от себя пришла в полное недоумение: да как же она могла приписать известные лермонтовские строки «Скажи-ка, дядя, ведь недаром Москва, спаленная пожаром, французам отдана» Александру Сергеевичу Пушкину, или самые обыкновенные слова «коридор», «эффект», которые она тысячи раз писала правильно, написала через два «р» и одно «ф».

Узнав о результатах экзамена по русскому языку и литературе, Варя, пряча глаза от всех встречных, будто каждый из них знал уже о ее печали, добрела до квартиры сестры и тут, запершись в маленькой комнатке, отведенной ей Надей, задала такого ревака, что вся подушка стала мокрой.

Перед вечером появилась Надя. Первым делом разделась по-спортивному — почти догола, принялась расспрашивать Варю, как и что.

— Ты что, с ума, Варька, спятила? Ты же всегда так грамотно писала, что я твоими письмами перед Валерой выхвалялась… Деревня ты! Звала же тебя заканчивать школу в городе. Нет, не захотела, там у нее, видите ли, друзья. Земля родная… — Надя распекала сестру так, что пыль летела. Но Варе теперь было уже все безразлично. Она сидела за столом, сжав плечи, с сухими глазами, и гневные слова старшей сестры будто не касались ее.

— И что ты, Надюш, взъелась-то? Уеду. Пойду работать на ферму… Не одна я, — попыталась поставить заслон красноречию сестры Варя, но Надя после этого еще больше воспылала, с трудом сдерживая себя от желания перейти на крик.

— Уеду?! На ферму?! Я тебе так уеду, я тебе покажу такую ферму, что ты своих родных не узнаешь! Привыкли в навозе копаться! Хватит! На нас бабушка с дедом, мать с отцом наработали!

Придя в себя после гневной вспышки, Надя заговорила спокойно, участливо поглядывая на сестру:

— Ты подожди, Тростинка, не отчаивайся: скоро приедет Валерий, может быть, он поможет. Ректор медицинского института тоже ведь под его рукой ходит…

И только Надя сказала эти слова, дверь открылась, и вошел Валерий, озабоченный, уставший, еще живущий теми интересами, которые владели им целый день в беспокойном кабинете секретаря горкома партии.

Валерий кинул кожаную папку на диван, повесил плащ и шляпу, шагнув, тут же остановился.

— Вечер добрый, милые сестрицы! — сказал он тихо, без обычного веселья, в одно мгновение поняв, что произошло.

Надя и Варя промолчали. Валерий прошел к окну, присел на ближайший стул.