Георгий Марков - Старый тракт

До заимки оказалось неблизко. По дороге и разговоры заводили о том, о сем, и слегка подремывали, пригретые солнцем, и пробовали в полголоса песни петь: «Степь да степь широка лежит…»

В одном месте телегу так сильно тряхнуло на корнях лиственницы, что вылетели из нее и покатились, подминая заросли иван-чая, бочонки, ящички закувыркались как живые.

Конь остановился, почуяв неладное. Белокопытов бросился подбирать бочонки и ящики. Шубников решил помочь ему. Схватив ящик, зашитый в брезент и перевязанный шпагатом крест-накрест, торопливо опустил его. Ящик был знаком до подробностей. Особо запомнилась буква Ф, выведенная черной мастикой на боковинке ящика. Именно такие ящики лежали на телегах, когда Шубников ехал с Петром Ивановичем в Томск. Их было всего-то штук пять, и почему-то именно к ним по-особенному пристально отнесся исправник Василий Васильевич Шароглазов. Поднимал над телегой, встряхивал, ощупывал. Возможно, что-то настораживало его, возникали какие-то догадки и подозрения. А может быть, в них-то и лежали предметы, которые не позволялось перевозить, согласно строжайшему наставлению из Москвы, потому что адресовались они раскольникам. Но тогда почему ящики оказались у Белокопытова?

То, что их мог взять Макушин, это Шубникова не удивляло. Петр Иванович был человек не только добрый, отзывчивый к чужим просьбам, но и свободолюбивый, противник всякого гнета, а уж религиозного тем паче; кто во что желает верить, тот и пусть себе верует. Сам Макушин поклонялся православию, но чтоб насильно обращать других в свою веру, это он считал дикостью, откровенным варварством.

Шубников поднял и второй ящик, положил его на телегу. Первое побуждение, которое он почувствовал — сказать Белокопытову, что эти ящички он уже видел по дороге в Томск, поинтересоваться, этак запросто, что, мол, в них запечатано и почему клинский исправник Шароглазов был явно насторожен к этим ящикам. Но в тот же миг что-то остановило Шубникова от этого разговора. «A может быть, что-нибудь тайное в этом ящике? Как знать? В торговом деле немало потемок. Зачем мне лезть в чужие дела», — решил Шубников.

Белокопытов уложил в телегу все предметы покрепче, основательно прикрыл и бочонки, и узлы, и ящики брезентовым пологом, с усмешкой сказал:

— Вот, язви ее, как тряхануло! У меня аж в мозгах замутилось.

Поехали дальше, Белокопытов понукал коня, постегивал его по гладким бокам волосяными вожжами.

— А я ничего. Отделался легким испугом, да вот чуток коленку призашиб.

— Может, Северьян Архипыч, на коленку подорожник положить? Вон его полным-полно вдоль дороги.

— Да не беспокойтесь, заживет!

— Ну, раз нет, так нет. Давай, давай, Пегарь, шагай веселее!

К заимке подъехали неожиданно. Березняк и осинник со следами нашествия зайцев — полуобглоданными стволами деревьев — кончился, побежали по просторам островки кедрача, пихтовника, ельника, и вдруг выглянул из-за лохматых, разлапистых сучьев пятистенный дом, а за ним амбар, сарай с поленницей дров, две лодки, опрокинутые вверх днищами, шесты с металлическими крюками, решета, на которых проветривают кедровый орех, вентеря, морды из краснотала, пустые бочки, какие-то заготовки из кедровой древесины для поделок, двор не огорожен, но обозначен кустами черемухи и рябины. Шубников вспомнил восторженные слова Белокопытова о заимке, подумал: «Похвалился Маркелыч зря, все здесь как-то обычно». Но с этим умозаключением Шубников поспешил. Так, видимо, заимка задумана: стоять не на юру, а укромно, не выпячиваться, да и не перед кем, кругом лес да небо.

Но самая красота была чуть в стороне — в двадцати шагах от дома. Белокопытов не стал откладывать знакомство с местностью на другое время. Слегка взял Шубникова за плечо, вывел за полоску кедрача. Вот тут-то гость и замер от удивления. Поблизости в ложбине, оконтуренной разнолесьем, нежилось в тихой, задумчивой неподвижности озеро. Берега то отлогие, припадающие к самой воде, то вздернутые, как сохатый в прыжке, тянулись до горизонта и смыкались там с сиреневыми кедровыми урманами.

— А рыбы тут, уток, по лесам лосей и медведей — бессчетно, — окидывая рукой озеро, сказал Ефрем Маркелович.

— А пасека?

— А вот сюда, в сторонку, — кивнул головой куда-то вправо Белокопытов.

— И безлюдно на многие версты?

— Да нет. Жмутся людишки к воде, — и инородцы, и всякий другой пришлый люд. А чуешь, Северьян Архипыч, какой запашок здесь, как легко дышится. — Белокопытов раскинул руки, с шумом принялся дышать — высоко вздымалась его грудь.

Шубников не удержался и тоже потянул ноздрями ароматный воздух, да так глубоко, что в виски ударило, в глазах зарябило.

— Ну, пошли теперь в дом, Северьян Архипыч. Причастились, — засмеялся Белокопытов.

Вечером, наслаждаясь тишиной и прохладой, наползавшей от озера, Белокопытов и Шубников до полночи сидели у костра. Зрелище для Шубникова было фантастическое: темное небо в звездах, причудливые, скачущие тени от костра, звонкие всплески на озере от обвалов подмытых яров.

— Завтра поутру, Северьян Архипыч, надо мне одно дельце справить. На рассвете я на Пегаре верхом доеду до кедровых делянок, посмотрю, не послать ли артёлку орех попромышлять. Надо бы пудик-другой маслица припасти в зиму. Ребятенки и погрызть любят. А уж Петр Иваныч как благодарствует, когда привожу гостинец.

— А мне чем заняться, Ефрем Маркелыч? — встревоженно спросил Шубников.

— Спи, Северьян Архипыч, сколько влезет. Как тебе вставать, я к этой поре и вернусь.

— М… м… — промычал Шубников, чем и выдал свое беспокойство: быть одному в тайге ему не приходилось.

— А ты не боись, Северьян Архипыч, никто тебя не тронет. Зверь и близко к заимке не подойдет, а человек поблизости в этой местности один — пасечник мой. Да едва ли он придет в эту пору. Последний сбор медов у него нынче.

— Ну ладно, что же…

— А потом вон на стене и ружье, и кинжал. При крайнем случае голой рукой тебя не возьмешь, — усмехнулся Белокопытов и добавил: — Да я б тебя взял с собой, да дорога-то туда верховая. А конь один. Дальше моей заимки тележной дороги нету. Либо пешком, либо верхом. А мне край как надо ненадолго отлучится.

Шубников спал плохо, можно сказать, не спал, а бдил, лежал с закрытыми глазами. Что-то тревожило его, хотя, если судить здраво, тревога была никчемной, без всяких оснований.

На рассвете Белокопытов, спавший в первой половине избы, осторожно встал, пошебуршил возле печки, раза два звякнув ложкой о котелок, вышел ощупью за дверь. И все затихло.

А Шубникова будто кто-то подтолкнул. Он вскочил с кровати, потер лицо ладонью и шагнул к окну. Белокопытов от дома был в пяти шагах. В сумраке Шубников увидел, как тот суетился возле коня. Он отчетливо рассмотрел сумы, перекинутые впереди и позади седла через спину коня. Белокопытов заталкивал в них бочонки, узлы и ящики. Нагруженный конь превратился в бесформенное чудовище.