Наталья Иртенина - Андрей Рублёв, инок

Дворский взял расстригу за шиворот, потянул с лавки. Но Кузьма вырвался, встал сам.

– Не надо меня под запор! – он гордо вздел кверху бороду. – И в Благовещенье мне не надо. Что я, не был там? Андрюшкиных икон не разглядывал? Смоленской не видывал?

Он отстранил рукой служильца, пойдя к двери.

– А ну-ка стой.

Рагоза неуверенно вернулся.

– Какого это Андрюшку все время поминаешь? – хмуро спросил князь. – Не Рублёва ли?

– Его, – упавшим голосом ответил Кузьма и завилял: – На языке вертится, вот и поминаю. А кто ж его не знает. Рублёва всякая собака на Москве знает. Он же как притча во языцех.

– Знакомец твой? – допытывал Юрий.

Рагоза струсил.

– Нет.

– Врешь, собака!

Невзор наложил на расстригу руку и упредил:

– Бить буду. Больно.

Кузьма понурился, раздумывая. Затем брызнул желчью, возвысив голос:

– А если и знакомец, так что с того?! Ехидна он, ядом жгущая, Андрюшка. Из-за него стражду ныне! Ненавистник он мой, от начала меня невзлюбил и возненавидел. От него из монастыря ведь бежал без оглядки, только б подалее от аспида быть. Нищ, наг и неприютен стал, Бога позабыл – а все из-за него, Рублёва!..

Князь с кривой полуулыбкой смотрел на расстригу, полыхающего ярым взором. Когда тот смолк, ожидая расспросов, Юрий кивнул служильцу:

– Уведи и запри. Скажи Сухану, чтоб завтра шел с ним на торг.

Рагоза взмахнул руками, разочарованно затянул:

– Ну давайте, сажайте меня в темную, на хлеб и воду. Впервой мне разве терпеть глад и уничиженья?! Всю жизнь от ненавистников муки принимаю… – доносилось уже из сеней.

Слушая его унылые причитанья, князь поскучнел, поугрюмел.

Одно и то же, везде и всегда. Всюду человечья грызня, зависть и ненависть, в князьях, в боярах, в монахах и черни. И все то же он мог сказать о себе: всю жизнь от ненавистников терпел, страждал, был в униженьи. Кто в силе, тот и прав, а кто ослаб, того будут гнать и топтать, пока не добьют.

Никакой Андрейка Рублёв со своими иконными праведниками не докажет иного. Ведь даже праведники предвкушают Страшный суд над грешниками…

Звенигородский князь листал только что доставленную ко двору книгу. Купил ее на московском торгу в сурожском ряду посадский купец Амосов да преподнес боярину Дружине Глебову в дар для князя. Книга была невелика размером, в четверть дести, отделана простой кожей, а изготовлена во фряжских странах и писана латынской грамотой. Но много было листов с художествами, вызывавшими жгучее любопытство, и уже одно то стоило благодарности сметливому купцу. Книжные росписи изобиловали видами каменных крепостей, осажденных неприятельскими войсками, изображали приступы, в коих применялись многоразличные приспособления: камнеметы, колесные башни-туры, тараны, огненный бой. Осажденные также отбивали врага огнем из армат и тюфяков, иначе рекомых пушки, стрелявших каменными ядрами и дробом. Огнестрельным орудиям, недавнему новшеству в военном деле, книга уделяла особое внимание. На листах с художествами были изображены пушки различных видов: короткие, длинные, с горшкообразным стволом, с расширенным к дулу, прямым, широким и совсем узким. Другие показывали литье, установку на деревянные подставки, заряжание – с дула и с задней вставной каморы, стрельбу, а также ущерб, причиняемый неприятелю и каменным укреплениям.

О том, чтобы завести в Звенигороде пушки, Юрий впервые задумался после Едигеевой рати. В неприступности своей крепости, вознесенной на высокие валы и обмазанной глиной от огненного запаления, он был уверен. Однако пушки нужны хотя бы потому, что в Москве они имелись давно. Еще отец, великий князь Дмитрий купил арматы у немцев, а тюфяки отбил у казанцев. Палили из них и по татарам Тохтамыша, осадившим стольный град, и по Едигеевой орде. Пушками обзавелись также Тверь и Смоленск. Братец Василий со смехом рассказывал, как пятнадцать лет назад его встречали в Смоленске пушечным громом и как в испуге едва не разродилась прежде времени Софья. Только против литвинов смоленские пушки оказались слабы – но лишь потому, что у Витовта были свои.

На Руси литье пушек еще не наладили: нет мастеров, знаний. Колоколы лить научились отменно: приезжие фряги и немцы всегда восхищенно слушали русские звоны. А меж тем разница в литье того и другого должна быть невелика, думал Юрий. И если найти толмача, разумеющего латынские письмена…

В горницу проник хоромный боярин.

– Там к тебе грек просится, князь. Прощаться вроде хочет. Погнать его или как велишь?

Юрий закрыл книгу, задумался. Встав из-за стола, ушел к оконцу, в которое заглядывало низкое красное солнце.

– Зови.

Он слышал, как вошел философ, и ждал, не оборачиваясь, когда тот заговорит. Но Никифор молчал.

– Уходишь? – спросил Юрий, не утерпев.

– Как могу остаться, если меня не ценят здесь и гонят? – с горечью произнес грек. – Прощай, князь.

– Куда пойдешь?

– Философу путь везде открыт. Предложу мои познания любому другому правителю. Хотя бы и брату твоему, князю московскому. Он наслышан, что при твоем дворе расцветает эллинская ученость, и уже присылал ко мне своего человека, сманивал от тебя.

Юрий порывисто развернулся. Вид философа был жалок: на скуле и окрест глаза багровел налив, рука висела у груди на привязи – в падении переломил кость. Однако смотрел с достоинством, и непохоже было, что лукавит.

– Ты вот что, Никифор… Знаю, обида твоя на меня сильна…

– Истинный философ отвечает на удары судьбы бесстрастием, – с легким поклоном ответствовал грек.

– Так ты прости меня, что ли, Никифор, – с усилием проговорил Юрий. – И… ну в общем, останься. Я на тебя зла более не держу.

– Рад слышать мудрые слова из твоих уст, князь! Если ты просишь, я останусь.

– Прошу, Никифор, – быстро молвил Юрий. – А в возмещение обиды жалую тебе еще деревню. Но ты должен поклясться на кресте…

Философ вздел здоровую руку, прервав его.

– Мне нет нужды клясться, князь. Твоя супруга княгиня Анастасия чиста сердцем и целомудренна умом. Тебе не в чем ее заподозрить, кроме глубокого интереса к эллинской словесности и хроникам константинопольского двора. Но вина ли это? Женщины на Руси столь утесняемы своими мужьями, столь несчастны!

Юрий опустился на скамью с подлокотниками, позволил сесть и философу. Кликнул боярина, велел распорядиться, чтоб несли морсу и постных пирогов.

– О несчастье русских баб ты поведаешь мне после. А теперь скажи, с чего моей жене совать нос в греческие хроники? Даже мне ты ничего из оных хроник не рассказывал.

– Но они слишком обширны, князь…

– Я готов услышать хотя бы то, с чем уже ознакомлена моя княгиня. Чтобы не выглядеть невежей в ее глазах, – добавил Юрий с усмешкой.