Наталья Иртенина - Андрей Рублёв, инок

Узничная яма была ископана щедро – глубоко и широко. Не трое могли поместиться, а десятеро. У каждого свое ложе – охапка сырого, подгнившего сена. Да и кормили не скудно – полведра гороховой каши в день на всех и по трети каравая. Лишь темно денно и нощно да промозгло, да живность…

– Эй, чернец! Слышь?.. Молишься, поди? Аль спишь?.. Экий. Слова из тебя не выцедишь. Сказал бы, за какие грехи сюда попал. Про себя того не ведаем, так за тебя порадуемся.

Крысы в углу с писком делили хлебную дань.

– Ну что молчишь, как сыч? – досадовал пскович. – И без того тошно. Князю что поперек соделал? Али язык где не надо распустил? По суду хоть сидишь?

– По суду княжьему, – вымолвил Андрей.

– Во-о! Знать, не всех тут без суда-приговора в ямы бросают. Так а в чем провинился? Нешто наблудил, чернец? Украл чего? Либо ж ты литовский переметчик?.. Ух как я литовскую погань не люблю! Руками б давил эту нечисть. В куски бы рвал… Ты не литовский пес, чернец?

– Отстань от него, Онисим. Пускай молится. Твоя-то брехотня Богу в уши не лезет.

– Да пускай-то пускай. А только и князю тутошнему, видать, ни словечка от Бога в уши нейдет. Так, Устин? Сгнием же тут, без вины виноватые. Князь московский ищет нас, что ли? Да и думать забыл, мало ль где в пути могли пропасть. Других уже храмоздателей себе нашел.

– Хорошие каменщики на дороге не валяются, чтоб так взять и найти, – возразил Устин. – Скажи, чернец, много ль в московских уделах знатных каменщиков? Слыхать было, будто на самой Москве никак под своды не подведут храм, что вдова князя Димитрия закладывала перед смертью. А то для чего б было во Пскове строителей искать? Вестимо…

Наверху загрохотал замок. Отпирали дверь сруба, поставленного над ямой.

– Чегой-то неурочно?.. Снедь уж приносили.

Трое заточников вздели головы кверху. Псковичи даже с мест повставали.

Низкая дверца отворилась, и в проем упал щедрый сноп света. Жмурясь, узники разглядывали явившуюся в дневном сиянии темную человечью прорись.

– Андрейка! Ты здесь ли? – раздался неуверенный голос.

– Епифаний!

Монах быстро поднялся, вышел на свет.

– Ох, Господи, – поразился книжник, – обтянуло тебя как! Кормят-то чем? На-ко прими, принес тут тебе. Да и обовшивел небось?

В руки Андрея свалилась круглая овсяная коврига. Поднеся ее к лицу и вдохнув свежий запах, иконник передал хлеб псковитянам. Те с жадностью принялись делить.

– Кормят? – задумался иконник. – Наверное, хорошо. Как ты нашел меня, Епифаний?

– Да уж мудрено тебя найти! Весь Звенигород знает, что на Городце у князя митрополичий иконописец Андрейка Рублёв в яме сидит. И в Москве ведают. Сам ходил, оповестил о тебе отцов игуменов. Хоть и не по моим старым костям такие похождения туда да сюда. Хотел было упросить сторожевского настоятеля послать в Москву какого инока помоложе, да он уперся, даже коня не дал. Сердит на тебя, я от него словес разных наслушался, подивился. Как же тебя угораздило так раздвоиться, Андрей? Уже и сам не разберу, тебе ли верить, ему ли с князем. У князя Юрия едва ныне добился дозволения тебя повидать. Никон в Москве обещался за тебя великого просить. Тому уж две седмицы. Видать, не спешит князь Василий Дмитрич. Выжидает чего. А Феофан про тебя отмалчивается. Пытал его так и эдак – нет, слова не добился. Да и вовсе не узнаю его. Молчун стал, вот вроде тебя. Отмахивается все да хмурится: не лезь, Епифаний, не зуди, Епифаний. Будто я муха, чтоб зудеть!

– А пишет-то что?

– Да в том и дело, что на графью стенную только глядит да морщины на лбу сплетает. Это он-то, Феофан неукротимый! Раньше, образы творя, мог десять дел сразу делать – руками писать, ногами ходить, языком философское нечто изрекать, умом еще того далее уноситься. А теперь только себе под нос бормочет. Ох, не нравится мне это, Андрей. Что с нашим Гречином сталось? Неужто старость его подогнула? Так годами он не старее меня…

– Епифаний! – позвал иконник, не утерпев. Книжник мог говорить долго, но будет ли сторожа на дворе долго ждать?

– Ась?

– Мне бы сюда икону какую. Хоть самую малую да старую. Мое все забрали, сколько ни просил свой складень – не дают. Все равно, говорят, темно, на стены молись.

– Изуверы! – Епифаний, отклонившись в сторону, принялся стыдить сторожу, невидимую узникам. – Нехристи вы разве, яко язычники и мытари? Как додумались изографу образов не давать? Да у Рублёва вся жизнь в них, ими только и дышит…

Книжник на время пропал из створа, а когда вновь показался, был задумчив и не так уже решителен.

– Ничего, ничего. Снова пойду князю докучать. Капля камень точит. А я-то не капля. Я и ведром ледяной воды на голову могу соделаться… Вот, Андрей, гонят они меня, – заторопился Епифаний, оглядываясь на окрик сторожи.

– Постой, отец! – крикнул Онисим. – А мы-то как? О нас-то кто перед московским князем помянет?

– А вы кто ж такие? – пригляделся книжник.

– Пскопские мы!..

– А ну пасти позакрывали! – гаркнуло сверху.

Епифания оттер сторожевой, погрозил кулаком в яму и захлопнул дверь сруба, отрезав узников от белого света.

– Сгнием тут, Устин, сгнием ни за что! – озлясь, возроптал пскович.

– Да погодь. – Его товарищ на ощупь сунул в руку иконника кусок разделанной на троих ковриги. – Так ты Ондрей Рублёв? Слыхали про тебя. Теплые, говорят, образы пишешь. Не из Пскова ли родом? У нас бояре Рублёвы – знаемый род.

– Да нет, не из Пскова, – ответил монах, надкусывая хлеб. Оставлять про запас все равно нельзя – крысы отберут.

– За что ж сидельцем стал?

Андрей отмолчался.

– Ну не хошь, не говори. А может, как и мы, по княжьей прихоти кукуешь тут. Про звенигородского князя у нас толки такие ходят: будто на строение и украшение церковное серебра не жалеет, град свой красотой обстраивает и наполняет. Да мы-то не к нему шли. Так, забрели на храмы его поглядеть. Поглядели…

Историю псковских зодчих Андрей слышал от них уже не раз. Чем еще в яме себя утешить, как не разговором? А разговоры в узилище по кругу ходят. Великий князь Василий Дмитриевич зазвал мастеров из Пскова ставить храм в Троицком Сергиеве монастыре. Еще зимой должны были прийти в Москву. Если б не схватили их посреди ночи на звенигородском постоялом дворе люди здешнего князя.

– За что он так с нами, а, Ондрей?

– От ревности. Были б вы звенигородские да не великим князем званные…

Псковичи задумались.

– Ох и чудные у вас на Московщине дела творятся.

…Время в яме течет невидимо. Отсчет дням вели по единожды с утра открывавшейся двери: дворовые холопы спускали на веревке ведро с кашей и хлеб, бадью с водой, меняли на пустое другое ведро, отхожее. Коротая темные дни, сидельцы превращали их в бесконечные ночи – но сон все чаще бежал, и спали урывками, как придется. Такие же длинные, нескончаемые ночи укрывают землю за Студеным морем, далеко на севере, да и поморские берега задевают. Оттого и зовутся те края полуночными. И откуда там новгородцам мог явиться райский лазоревый остров? Непонятно.