Наталья Нестерова - Возвращение

«Не доедут эти старики, — думала она, — в холодном товарняке, на нарах. Да и на телеге, которую немилосердно трясет на осенних дорогах, вязнет в непролазной грязи, далеко не уедут».

Единственное, чего ей удалось добиться: убедить Гильмана и, опосредованно, Шендельса — отправить в эвакуацию дочерей и внуков. Сыновья и зятья стариков сражались на фронте с первых дней Войны.

— Разговор на эту тему окончен! — припечатал ладошкой Гильман по столу.

Похожий на лукаво-улыбчивого святого со старой рождественской открытки, Гильман произнес эти слова негромко, но с металлом в голосе. И сразу стало понятно, что за внешностью доброго дядюшки кроется железная воля.

А дальнейший вечер — отдохновение, которого Нюраня давно не знала. Гильман за себя и за Шендельса рассказывал потешные истории из врачебной практики. Нюраня смеялась так, что несколько раз припечаталась лбом к тарелке. Она в детстве и юности была хохотушкой, если заведется, пальчик покажи — помирает от смеха. И плакала, и смеялась — от души. Потом взрывы эмоций ушли, судьба сложилась так, что не до взрывов.

Но тогда, в уютной гостиной Гильманов, с плотно задернутыми бархатными шторами на окнах (светомаскировка), с большой керосиновой лампой под роскошным стеклянным, в морозных узорах, плафоном, стоящей в центре стола, у Нюрани словно распечатали замурованные остатки детской непосредственности. И Нюраня была не единственной, кого тот вечер отшвырнул в прошлое — беззаботное и веселое. Лица жены и дочери Гильмана до того как невидимой пленкой покрытые, застывшие в тревоге, расслабились, пленка исчезла, и женщины, наверняка слышавшие эти байки не раз, смеялись, мелко и радостно кудахча.

Жена Гильмана периодически просила:

— Только без натурализма, пожалуйста!

Врачебный юмор не бывает без натурализма и насмешливого цинизма.

— Про Ару могу я рассказать? — с петушиным задором спрашивал Гильман жену. — Шендельс, ты помнишь-таки эту свою пациентку?

Шендельс кивал и криво улыбался правой половиной лица, левая у него была неподвижна.

— Значит, доктор Шендельс заподозрил у Ары сахарную болезнь. Велел принести утреннюю мочу в чистой баночке. Ара на следующий день приходит, баночку приносит. Делает Шендельс анализ — нет в моче сахара! Все симптомы налицо, а сахара нет! Шендельс в недоумении, но честно Аре объявляет результаты исследования. Эта дура радостно кивает: «Я всегда знала, что Лейба здоров как бык, а только прикидывается». — «Какой Лейба?» — «Мой супруг». — «Ты что же? Его ссаки притащила?» — «А я могла в баночку попасть? Я вам не ворошиловский стрелок, чтобы струйкой не промазать. А у Лейбы крантик хоть и сморщенный, да точно в горлышко скляночки вошел».

Они засиделись поздно, не хотелось расставаться, нарушать атмосферу бездумного, довоенного благоденствия. Большие напольные шкафообразные часы пробили одиннадцать вечера, комендантский час давно наступил. Почему-то ранее боя этих часов не слышали. Хозяева всполошились, стали предлагать заночевать у них («есть пэрины пушинка к пушинке, вы будете-таки отдыхать как прынцесса»), Нюраня разводила руками: муж волнуется, телефон ведь работает. Позвонила Емельяну, он действительно сильно нервничал. Объяснила, куда за ней можно приехать, но если сложно, то она тут переночует, а завтра сразу на работу. Емельян процедил как отхаркнул: «Сейчас буду!» — и возможность понежиться на царских перинах отпала, как и возможность позавтракать утром в кругу милых людей.

Еврейский дом ни одной черточкой, деталью обстановки, обликом обитателей не походил на ее родной сибирский дом, и все-таки Нюраня словно побывала дома, вернее — у своих.

Прощание было скомканным, на улице требовательно сигналил автомобиль. Хозяева, «оруженосец» Матвей Ильич, доктор Шендельс, опиравшийся на палочку, сгрудились в сенях… то есть в коридоре и смотрели на Нюраню с благодарностью и непонятной надеждой.

Неожиданно для себя она подняла руку и перекрестила их:

— Храни Господь! Тобою народ богоизбран.

Ее, неверующую в Бога материалистку, этот жест, это выступление, отдающее театральностью, смутило. Развернулась и побежала.

— Чего тебе у жидов понадобилось? Чего ты у пархатых делала? — зачастил Емельян, едва тронулись с места.

Когда муж нервничал, нижняя губа его, влажная и жирная, выворачивалась и, казалось, с нее начнет капать тягучая мутная слюна.

— Чем тебе евреи не угодили? — спросила Нюраня. — Тебе лично или твоим близким, друзьям? Родных у тебя нет, а друзья только по выгоде. И все-таки?

Он умел или научился на своих холопских должностях не отвечать по сути вопроса, а выдвигать собеседнику претензии. Завелся с полуоборота: Нюраня никудышная мать, плохая хозяйка, он-де жилы рвет, все в дом, все в дом, а она, транжира, не ценит его героических усилий.

Иногда помогало представить, что в ушах восковые затычки.

«Я его не слышу, мне в уши со свечек полили», — сказала себе Нюраня и стала играть пальцами. Сцепляла их в замок, разжимала, гладила друг о друга ладони, круговыми движениями, точно с мылом под краном мыла перед операцией, вертела.

Доктор Гильман во время чудного застолья несколько раз касался ее рук: будто случайно, в ораторском угаре. И каждый раз она чувствовала нежное приятное покалывание. Когда уж совсем от смеха обессилила, когда критичность материалистическая куда-то пропала, сама взяла его ладони в обхват. Тайно, под столом. Они под скатертью, прилюдно и секретно одновременно, точно грех творили. Но это был грех праведный, честный. Если бы верила в ненаучные бредни, то сказала бы, что от старого еврейского врача ей перетекала волшебная сила.

— Чего ты все чешешься? — спросил муж. — Нахваталась еврейской заразы?

Нюраня повернула к нему голову: поросячья харя, оттопыренная губа… И это ее муж.

Роженица, которую вместе с чемоданом волокла Нюраня, заверещала:

— Ой! Из меня! Льется! Простите! Кажется я…

Нюраня бросила чемодан, присела, захватила в горсть жидкость, что текла по ногам женщины, понюхала:

— Воды родовые отходят. Хорошие воды, без гнили. Ребенок там не обосрался, не наглотался и, теоретически, у нас еще есть время. Только бы после отхода вод потуги сразу не начались.

Время было нужно, чтобы найти хоть какую-то помощь. Улица была мертва. Куряне несколько дней назад строили баррикады на окраинах. Баррикады могли бы сдержать пехоту, но против танков были бессильны. Сейчас жители попрятались в подвалах, поди достучись к ним.

— Э-э-э! Ры-ы-ы! — зверски, утробно, задрав голову к небу, зарычала роженица.

Она походила на животное. Медведицу, корову, лосиху или прочее млекопитающее, обезумевшее от боли и от неспособности справиться с мощью, которая рвется изнутри. Это и есть потуги.