Наталья Нестерова - Возвращение

На перроне их встречал Александр Павлович Камышин. Суматоха (как внедриться в вагон на отправной станции, так и выскочить из него на конечной станции люди почему-то нервно торопятся) помогла Насте скрыть горестный всхлип. Папа не просто постарел. Он скукожился, стал ниже ростом, превратился в худенького старичка, на котором довоенное пальто, прежде облегающее крепкую фигуру, болталось свободно. Настя поцеловала отца, высокорослый Митяй его обнял, Настя с Митяем снова бросились в вагон — выносить вещи и выводить своих пассажиров.

Вокруг оторопевшего Александра Павловича ширилась куча чемоданов, узлов, между которыми пристраивались дети… В невероятном количестве! Откуда столько детей?

Наконец он увидел Марфу. Статную, большую, красивую, несмотря на мужской тулуп, голову, повязанную шерстяным платком, концы которого, крест-накрест через грудь, уходили за спину, несмотря на валенки с клоунскими галошами.

— Марфа моя! — подскочил, обнял, зарылся головой ей в плечо, уткнулся носом в жесткую ткань тулупа.

— Ну, будет, будет! — похлопала его по спине Марфа и отстранила. — Раз, два, три чемодана, а где четвертый и пятый? Узлов сколько? Стёпка, ирод! Поздоровайся с Лександр Палычем! Где чемоданы и узлы?

— Да выносят, мама!

Степан как взрослый протянул Александру Павловичу руку, но тот, игнорируя рукопожатие, крепко прижал его к себе.

Степка даже крякнул:

— Задушите! Если мама недосчитается чемоданов и узлов, она мне башку отвертит.

Камышин развел руки, сын Степка нырнул обратно в вагон, из которого продолжали выплескиваться разновозрастные дети, узлы и чемоданы.

— Папа! Твой внук Илья! — Настя подвела к нему мальчонку в черной цигейковой шапке и шубке, перепоясанной ремешком.

— Вырос-то как! — подхватил его на руки Александр Павлович. — Вы все возмужали и выросли, любо-дорого видеть. Но, позвольте спросить, остальные… весь этот детский сад?

— Временный, — ответила Марфа. — Им только переночевать. У нас ведь две площади, вас не стеснят.

— Как сказать две… Хорошо, что я приехал встречать вас не на легковой машине, а на грузовике.

— На грузовике! — возрадовалась Марфа. — Дык мы сейчас и багаж заберем!

— Еще и багаж!? — Камышин чуть не выронил внука.

Марфа его не слушала:

— Митяй! У нас грузовик! Настя, доставай из сумки квитанции! Бегите за багажом! А то пропадет, стырят, не поперхнутся. Я все нервничала в дороге, а тут грузовик.

Камышин с внуком ехал в кабине, остальные — в кузове. У Митяя вид улиц любимого города вызвал горечь и бессильную злость, словно по жилам вместо крови заструилась желчь. Кругом груды мусора, камней, все дома со следами обстрелов, многие вовсе разрушены, остались куски стен — точно декорации спектакля про конец мира. Памятники либо исчезли, как знаменитые кони Клодта на Аничковом мосту, либо замурованы в саркофаги, обитые досками. Солнце светит, а сияния ленинградских куполов нет. Купола Исаакиевского и Петропавловского соборов покрашены грязно-серой краской, Адмиралтейства и Михайловского замка — накрыты громадными маскировочными чехлами. Разбомблены Гостиный двор, Русский музей, Театр имени Пушкина. На крышах многих зданий, даже на Кунсткамере, орудийные и пулеметные точки.

У Насти и Марфы было совсем другое настроение. Они вертели головами и отмечали радостно, что стало чище.

— Это называется «чисто»? — покачал головой Митяй. — Что же раньше было?

Не объяснять же ему, что если на улицах нет трупов, то это уже очень чисто.

— Да уберем мы свой город! — воскликнула Настя. — Митька, перестань хмуриться! Посмотри! Трамваи ходят! Афиши видел? Театры работают! Кино крутят! Папа сказал, что начали разбирать баррикады и засыпать щели во дворах, скверах и парках.

«Баррикады и щели, — подумал Митяй, — означает, что допускали возможность боев в городе».

— Еще папа сказал, — продолжала Настя, — что у нас в доме скоро восстановят водопровод и канализацию. Это ли не счастье? Ка-на-ли-зация! — по слогам проговорила она.

Радостный подъем, который переживала Марфа (канализация, багаж благополучно доехал) испарился у дверей собственной квартиры.

Попросила ключи у Камышина, он замялся:

— Видишь ли, теперь это не ваша квартира, там живут другие люди. Я не хотел тебя сразу расстраивать.

Марфа таращила глаза, смотрела на него как на безумного. Подняв кулаки затарабанила в дверь, продолжая оглядываться на Камышина, который нес несусветицу.

На стук никто не открыл. Марфа повернулась боком, сделала несколько шагов назад, явно намереваясь вышибить дверь с разбега. Камышин едва успел остановить ее, схватить за талию. Его руки не сошлись у нее на поясе — под тулупом у Марфы было демисезонное пальто, две шерстяных кофты, несколько блузок и юбок. Почти весь свой гардероб она привезла на себе, высвобождая место для продуктов.

— Да что ж? Ды как ж? — вырывалась Марфа.

Субтильный Камышин оказался на удивление силен.

— Моя квартира! Не отдам! Как посмели? Грабеж!

— По-твоему, я должен был лечь на пороге и не пустить мать с четырьмя детьми, у которых был ордер? Растолстела ты, однако! Пойдем домой! Здравствуйте, товарищи! — приветствовал Камышин высыпавших в коридор соседей.

Среди них было много новых лиц, но тех соседок, с которыми пережила страшную блокадную зиму, Марфа сейчас не узнавала.

— Не уйду от своей квартиры! — твердила она.

— Извини, милая, — тихо проговорил Александр Павлович, — на руках я тебя не донесу. Позову Митяя, поволочем. Или добровольно пойдешь?

Марфе пришлось подчиниться.

В квартире Камышиных не было мебели — сожгли в буржуйке. Кое-что Александр Павлович перетащил из Марфиной квартиры: сундук, кровать, стол, кресло Елены Григорьевны. И еще раздобыл две солдатских койки с панцирными сетками. Когда внесли багаж, повернуться стало негде. Их было семеро, Илюшу считая. Женщина с детьми, первая попутчица, сошла на Петроградской. Бабушку с детьми не выгонишь, их родню еще надо отыскать на Васильевском. Итого десять человек — в покатуху не поместиться.

— Нам нужно поговорить. Наедине, — сказал Александр Павлович, не дав Марфе прийти в себя и оценить размер трагедии, едва ли не силком, петляя среди ящиков, чемоданов и узлов, потащил ее в маленькую комнату.

Марфа взмокла. Сбрасывала перед изумленным Камышиным одежды, точно кочан капусты ожил и вздумал скинуть лишние листья. Наконец, осталась в юбке (под ней еще три штуки, но не снимать же при мужике) и в блузке. Под мышками и на груди расплывались темные пятна.

Александр Павлович смотрел на нее с нежностью:

— Какая ты у меня красавица!

«У меня» Марфе не понравилось, и на вокзале он назвал ее «моя Марфа». В обоих случаях прозвучало не как «моя работница, прислуга», а с другим подтекстом. А дальнейшие его слова, уж вовсе — ни в какие ворота!