Владислав Бахревский - Свадьбы

Бояре в домах заперлись. Царь, замешкавшись, из Москвы не сбежал, а теперь поздно, потому из Кремля - ни шагу, про церкви и монастыри, в какие хаживал, думать забыл.

Вот и спохватились дворяне, они - защита государства, У царя не в чести, жалованье им не платят - казна пустая. Поместья их в запустении. Выжившие после мора крестьяне бегут в сильные села бояр. Удержу никакого нет, и никто им не препятствует.

“Да куда ж думные-то глядят, правители-то?” Мысль, как огонь по сухому дереву, с веточки на веточку, до вершины, а там и рвануло ясным огнем.

В единый час дворянское войско превратилось в бешеную толпу, и толпа эта, круша любую поперечную силу на своем пути, кинулась на кремлевский холм.

Царевич Алексей учился петь по крюкам. За его занятиями, как всегда, глядел Борис Иванович Морозов, а пению обучал медногласный дьякон Благовещенской церкви.

Тоненьким голоском царевич, глядя на крюки, пел “Песнь восхождения”. Голосок взлетал, как птичка, над зелеными да голубыми рисованными травами храма, и Борис Иваныч от умиления тер кулачищами глазки, а дьякон, растроганный чистотой и высотой детского голоса, дабы оттенить его, могуче исторгал глубинные стенания души: “Не смирял ли я и не успокаивал ли души моей, как дитя, отнятое от груди матери? Душа моя была во мне как дитя, отнятое от груди…”

Дверь вдруг распахнулась, и в комнату вбежал в развевающейся шубе старик Шереметев.

- Царевича живо в дальние покои!

- Что? Что? - закудахтал Морозов, озираясь и прислушиваясь одновременно.

- Дворяне взбунтовались, рвутся в покои государя!

Кинулись бежать; Алеша понимал: стряслась беда преогромная, коли его спасают.

- Батюшка где? - закричал он, цепляясь за рукав ше- реметевской шубы.

- Сынок! Алеша! - Навстречу из бокового перехода вышел отец. Остановились на мгновение, кто-то из слуг прибежал, принес царскую шапку и державу. Михаил надел шапку, взял знаки своей самодержавной власти.

- Где патриарх Иоасаф?

- Идет патриарх!

| - В молельню!

- Царевича спрятать надо, - возразил Шереметев, Нет, пусть с нами будет! - закричали бояре.

Стояли под образами внутренней дворцовой церкви, свечи от прерывистого дыхания многих людей, от мятущихся дверей шевелились и вздрагивали.

- Угу-гу-у-у-у! - прокатился, нарастая, странный и страшный гулкий звук.

- Бегут сюда! - сказал ясно, деловито Шереметев.

Он никого и ничего не боялся, но он был недоволен беспорядком и всей золоченой боярской оравой, которая теперь пряталась за спинами государя и его маленького сына.

Сначала Алешеньку своего Борис Иванович Морозов завел в алтарь и сам при нем остался, но бояре зашушукались, и Алешеньку ласково взяли за плечи, вывели из спасительного алтаря, и бояре, расступаясь, дали ему пройти к отцу. Чуть позади него, держа его за руку, стоял белый, как утренний снежок, Борис Иванович.

- Угу-гу-у-у-у! - нарастала бешеная волна человеческого гнева.

Все выше и выше этот стонущий рев и грохот, вот-вот смолкнет на миг, ударит и расшибет, как волна.

Порхнули двери на две стороны. Толпа, давясь, ввалилась в темное, тихое помещение молельни, оробела от этой тишины и полутьмы, раскатилась по стенам, затопляя пространство, но уже без рева и шума. Тотчас сквозь эту тихую “воду” нобежал некий вихрь, целясь на самого государя.

- Прочь! - с саблей наголо, загородив Михаила от этой толпы, выскочил Бунин, седой, грозный, готовый принять смерть. Толпа попятилась.

- Да рази мы на государя! - загудели дворяне. - Да рази мы при дите его, при наследнике…

- Пусть бояр выдает!

- Государь! - закричали, - Выдай бояр-лихоимцев, какие наших крестьян сманивают. Выдай, государь, не перечь!

- Дворяне! - сказал Михаил, его голос взлетел высоко на первом полуслове, а потом как бы сник, погас.

Алешенька видел: по желто-белым щекам отца из-под шапки Мономаха - две дорожки пота, мимо уха, по скулам, по шее…

- Дворяне! - тихо уже совсем повторил Михаил. - А коли бы не вы пришли сегодня за боярскими головами, а бояре бы пришли ко мне за вашими головами? Все вы люди нужные и важные нашему несчастному, разоренному государству. Я не выдам вам на слепое поругание ни одной боярской головы, как не выдам ни одной вашей… Я обещаю послать по всей Руси приставов и еще пуще ловить крестьян и вертать их прежним хозяевам. Я обещаю вам это, верная моя опора, дворяне.

Разъяренные красные морды взбесившихся дворян тишали. Глаза, нагло шарившие по боярам и самому царю, смиренно опускались долу, руки опустились, спины, расправленные гилем, оседали, и вдруг все бунтари рухнули перед царем на колени, и последним, спохватившись, сунул саблю в ножны Бунин.

В тот же день дворянам вышли кое-какие пожалования, угостили их с царского стола и распустили по домам. А тут приспела из Молдавии весточка: турецкий падишах болен, прихода под Азов турецкого войска не будет.

Глава вторая

Весточка о болезни падишаха Ибрагима пришла в Москву по тропе извилистой, неискушенному глазу неприметной. Первым на этой тропе был Георгий. Секрет Василия Лупу Георгию хуже пытки. Секреты - пожиратели душ. Георгий поверил Лупу: узнают в Москве о болезни падишаха - помощь Азову если и не прекратится совсем, пойдет с ужасными московскими промедлениями, - но не передать в Москву столь важного известия было преступлением перед всеми русскими. Чтобы не терзать душу сомнениями, пошел Георгий помолиться, пошел в храм “Трех святителей” - гордость Ясс, надежду Василия Лупу. Ибо через это каменное великолепие господарь веровал обрести бессмертие в потомках и благодать на небесах. Розовато-оранжевый, будто охваченный закатным огнем, храм не бежал от земли, не надрывался в бессмысленных потугах прорваться куполами в небо - это было непозволительно, турки этого не потерпели бы. Властвовать в небе должны увенчанные полумесяцем мечети. И властвовали, Но в красоте “Три святителя” не знали соперников в Яссах и во всей Молдавии.

Храм “Трех святителей” был не возведен - выткан каменными узорами на полотне молдавского неба. Внутри он был золотой. Невысокая обычная дверь, невысокий порог - и ты в недрах солнца.

…Драгоманом133 в казачье посольство Георгий попал стараниями отца Варлаама: в Москве хотели знать казачьи тайны, но Георгий, выученик порубеяшого монастыря, уже почитал себя казаком. Одно дело впно пить со товарищи, а совсем другое, когда пропадал вместе, горел, и тонул, и помирал с голоду.

Только в золотом храме самого себя не сыскать, глазам раздолье чрезмерное. Свет, какой в тебе н“1в, светит вдруг, а уж если зовешь его, ищи место тихое, сирое.

Выскочил Георгий из храма, а перед храмом на коне турок. Остановил коня у самой паперти и посвистывает. Долго посвистывал, выпросил, помочился конь, а турок хохотать, как шкодливый подросток. Георгий поглядел на это и пошел в гору, в монастырь, где был человек, через которого и полетела весточка в Москву.