Луи Мари Энн Куперус - Ксеркс

Ксеркс спорил с полководцами, предлагавшими различные пути дальнейшего продвижения в Элладу, ибо высившиеся горы, казались непреодолимыми. И тогда-то Эфиальт-предатель предстал перед Царём Царей.

Фермопилы охраняло союзное греческое войске. Эллинов насчитывалось чуть более пяти тысяч.

Единственная дорога в Элладу шла по узкому проходу между скалой и морем. Возле Анфелы лишь одна широкая, запряжённая быками телега могла въехать в узкое ущелье. А у Альпен эта же самая телега едва могла выехать из расщелины. С одной стороны дороги высились отвесные скалы, с другой плескалось море в глубоких лагунах, лежавших над безднами морских глубин залива, где прилив и отлив бывают по нескольку раз на дню. Корявые дубы, во все стороны распростёршие причудливо изогнутые ветви, возвышаются здесь среди скал, и море кажется ещё более голубым, если смотреть на него сквозь бреши в чёрно-зелёном строю древних стволов. Но ещё более голубыми кажутся Хитры, женские купальни, тёплые, неземной синевы лужицы возле ключей. Высится здесь и алтарь Геракла, героя здешних мест. Внушительные, окованные бронзой створки старинных деревянных ворот преграждают путь внутрь. Там, где скалы сходятся ближе, поднимаются высокие стены. Священная память о древних, мифических днях отягощает тишиной и молчанием воздух урочища. Купальнями более никто не пользуется, ворота изрядно обветшали. Впрочем, жертву на алтаре ещё приносят. Время от времени над зачарованным миром широкими кругами проплывает орёл. Гармония тёмно-голубого моря и синих-синих ключей, серых скал и ущелий, чёрной стены дубов производит впечатление небесной красы. Когда боги — а с ними и полубоги — ушли из этих мест, они не стали отбирать у них красоту. Здесь слышна не только трагическая печаль Геракла: доселе звучит и его смех — басовитый и звонкий. Он доносится от Мелампигийской скалы, скалы Чернозадого, где Геракл связал вместе двух сыновей нереиды Фелы, осмеивавших всех прохожих, и перебросил их обоих через покрытое львиной шкурой плечо. А ведь матушка всегда запрещала им смеяться над прохожими, чтобы не забрал страшный дядька с чёрными волосами на спине. Оказавшись на плече героя, негодники громко расхохотались, и Геракл спросил их, каким образом, связанные и переброшенные через плечо, они могут находить повод для веселья. Те объяснили. Оказалось, что пророчество доброй матушки наконец исполнилось.

ибо Геракл был весьма волосат — и на спине и ниже. После чего герой расхохотался ещё громче, чем оба проказника, и отпустил их домой.

Когда ветер дует здесь между скал, он как будто бы доносит до слуха этот смех, прозвучавший тут в незапамятные дни. Однако далее ландшафт делается суровее. Скалы становятся как бы ещё более священными, а море — ещё более божественным, как если бы местность эта была заранее обречена на величие, и именно по этой причине её обороняли несколько тысяч эллинов, собравшихся вокруг Леонида.

Леонид! Вот человек, говоря о котором история начисто забывает об иронии. Насмешка не смеет коснуться его, ибо в юном, простом и прекрасном мире расцветающей Эллады он был героем, образцом, едва ли не полубогом среди смертных. Окружающая Леонида история преобразилась в миф. Леонид! Он и в самом деле был таким, каким представляют его нашим глазам древние анналы, — молодым, благородным, белокурым царём Спарты. Род его восходил к Гераклу и сыну героя Гиллу. И своей светлой атлетической красотой царь — этот человек из рода полубогов и героев — напоминал самого Геракла в дни сто юности, но ещё более он походил на Гилла. Более того, Леонид был похож сразу на всех светловолосых героев многочисленных мифов: Мелеагра, сразившего калидонского вепря; Беллерофонта, покорителя Пегаса; Персея, снёсшего с плеч Медузы её змееволосую голову; Тезея, убийцу Минотавра; Ясона, добывшего золотое руно…

Лишь он один среди всех них был потомком Геракла, однако светлая сила и красота делали царя Спарты похожим на величайших героев всех мифов сразу. Между ними не было разницы. В Леониде миф сохранил свою историчность, в нём история сделалась мифом. Всё божественное, что есть в человеке, в Леониде из мечты и снов преобразилось в реальность, а то человеческое, что ещё можно обнаружить в самой возвышенной божественности, сделалось историческим идеалом, прекрасным, словно античная статуя. Ни один поэт не мог бы придумать героя более обаятельного, чем Леонид, царь Спарты.

В истории, которая, обращаясь к нему лицом, утрачивает всяческую ироничность, он остаётся образцом для всех. Он сверкает в прошлом — светом мраморного изваяния его славы. История посмеивается над Ксерксом. Ксеркс занесён ею в список комических персонажей. Но история даже не думает улыбнуться, глядя на Леонида. Всякий раз, когда произносится его имя, на лицо истории наплывает выражение материнское, полное благодарной гордости, черты её становятся чертами скорбной и величественной в своём горе богини, а из божественных глаз сей науки выкатываются две крупных жемчужных слёзы.

Леонид! Ну, кто из нас в свои мальчишеские годы не лицезрел его во всей красе, впервые услышав это царственное и мелодичное имя, впервые увидев перед собой его мраморное изваяние? На нём почиет слава наших молодых дней. Как никто другой пробуждал он наше юношеское восхищение.

Возможно, это объясняется тем, что он был столь возвышенно красив, сказочно белокур, дивно силён, божественно сложен и словно светился тем золотым светом, которым бог солнца озаряет скалистые утёсы Фермопил, разбрасывающие по земле грозные тени, а ещё тем, что он исчез в этих грозных тенях — так бог солнца неминуемо исчезает в ночи, совершив своё героическое деяние.

Любовь и истина заставляют меня называть Леонида, светлого царя Спарты, героем подлинного, исторического дня, относя героев Гомера к полумифической-полуисторической заре Древнего Илиона. Леонид! Я люблю его больше, чем Ахилла, которого тем не менее тоже люблю, и больше, чем Гектора, которого люблю больше Ахилла. Леонид! Я по-прежнему почитаю его и, хотя вспоминаю царя Спарты на страницах своего иронического повествования, не смею повернуться к нему с улыбкой, как в сторону Ксеркса… Имя царя Спарты всякий раз сходит с моих уст с восхищением и любовью, а рука и перо моё венчают его лаврами.

В то утро Ксеркс отправил всадника вверх по склону, чтобы он разыскал таинственные ворота, за которыми находятся тёплые купальни. Посланец царя, ждавший в такой глуши опасности и справа и слева, предоставил коню самому находить дорогу между дубами и кустарниками вверх к подножиям скал. Персы — великие конники. И посланный царём Бессмертный был великолепным всадником, а лошадь его прекрасно знала, куда можно ставить копыто. Оставшийся внизу Ксеркс с трона — а как же иначе! — смотрел в спину своему посланцу. На фоне синего неба фигура его рисовалась неким подобием изваяния, отлитого из бронзы или золота. Наконец Ксеркс заметил, что лазутчик его едет вдоль гребня горы, не обращая внимания на разверзнувшуюся у ног пропасть.